Позже, вечером, во время телевизионной игры он разрешил Ребекке повесить ее набросок в прихожей – для красоты и ей на радость.

«Гвозди возьми в банке там, в сарае, – сказал он. – Их там целая куча, они все одинаковые».

Вокруг Афин простираются пустыри. Время от времени люди забредают туда в поисках каких-нибудь ценных вещиц, чтобы потом продать их на блошином рынке в Монастираки. Согнувшись в три погибели, они роются в иссохшейся земле, выискивая один-единственный черепок плитки, уложенной две тысячи лет назад.

Проходит лет четыреста – и на эту плитку падает Римская империя, веселясь, точно ребенок, делающий первые шаги по древнему полу. Спустя столетия рассказы о новоявленном мире переполняют дом и переливаются через край, точно мед, который тут же слизывает голодная собака.

Тогда было больше деревьев.

В воздухе стоял терпкий запах сухой травы.

Птицы прилетали и улетали.

Теперь – только пожелтевшие камни, диван и тюфяк, брошенный глубокой ночью. И битое стекло, мерцающее на солнце. Тень отбрасывает лишь низенькая выщербленная стена, словно дряхлая беззубая челюсть. Когда-то она была ровная. Зодчий собственноручно заделал на ней все трещины. И сдул пыль с рук. Лошадь его стояла снаружи и громко тянула воду из глубокой бадьи.

Афины – мир, полный отчаяния и нежданной красоты.

И на грани этих двух противоречивых душевных состояний Ребекка почувствовала себя женщиной.

Она сразу полюбила этот город.

Но способность любить Афины, равно как и всякая иная любовь, заключена не в городе, но в человеке, к нему обращенном.

Город пленял Ребекку на каждом шагу. Ее душевное состояние отражалось в окружавших ее вещах – тех, что она подмечала: продавце сигарет, подкармливающего рыбой кошек, внезапно хлынувшем дожде, детях-калеках, спокойно сидящих на папертях, в то время как их матери грозят кулаками Богу, а потом с распростертыми руками встречают туристов.

Ребекка ощущала самое суть города, и, чувствуя ее слепую привязанность, город принимал ее как родную.

Когда она открыла глаза, Джордж уже не спал. Он повернулся к ней, улыбнулся и снова предложил сделать массаж.

– Мне пора рисовать, – сказала она. – Только давай сперва по кофейку.

Джордж предложил сходить за свежим хлебом, но Ребекка сказала, что это слишком долго.

Вид у него было мечтательно-довольный. Она даже слышала, как он напевал в душе.

Джордж разглядывал убранство у нее на кухне, медленно потягивая кофе.

Ребекка открыла входную дверь и пожелала ему удачного дня. Он снова махнул ей рукой и, пятясь, ушел. А она потом долго стояла под душем.

Она весь день делала наброски, попивая чай из ромашки. Ближе к вечеру она разделась и продолжила работать в нижнем белье. Когда стало совсем душно, она открыла в душе скрипучие краны и, выждав мгновение-другое, шагнула под струи воды. В желтой стене зияли трещины – вода, нащупывая их, мигом заполняла каждую, впитываясь в голый цемент, успевший просохнуть за ночь.

Она медленно остужала каждую свою клеточку.

Капли воды дробили тонкий налет пота, покрывавший ее тело.

Она наполнила рот водой.

Бабка Ребекки утонула однажды вечером, в конце лета.

Озеро находилось неподалеку от их дома.

Мать Ребекки все видела. Она была тогда еще совсем маленькая. Она побежала домой и рассказала отцу. Задняя дверь распахнулась настежь. Она не могла поспеть за ним, сколько ни старалась, и скоро она оказалась в лесу одна-одинешенька. Она перестала бежать и пошла медленнее. Ей было страшно. Она расплакалась и обмочилась. У нее жгло ноги. Когда она добрела до озера, то сначала увидела только пустынную холодную водную гладь. А следом за тем разглядела на другом берегу озера, на траве, две фигуры: одна металась как безумная, другая будто застыла.

Это было в 1964 году. Матери Ребекки еще не исполнилось шести.

Полицейский сидел с ними за столом на кухне. И то и дело поправлял свой ремень. Они пили чай.

Его шляпа лежала рядом со смородиновым пирогом. «Что будете делать с ее одеждой?» – спросил молодой блюститель порядка.

В столовой громко тикали часы, будто силясь ответить. Потом полицейский кивнул на маленькую девочку, пристроившуюся с куклой на диване.

«А с ней что собираетесь делать?»

Отец, не проронив ни слова, посмотрел на его опорожненную чашку. С тех пор он вообще говорил очень мало.

Полицейский, допив чай, ушел восвояси.

После душа волосы у Ребекки намокли и стали тяжелыми. На Афины опускались вечерние сумерки.

В полумраке ее рисунки ожили.

Город остывал, движение на главном проспекте поутихло. Ее соседи уже стучали ложками об кастрюли. На столах расставляли тарелки. Детей сердито звали к столу.

Она думала о Джордже и об их единственной совместной ночи.

Она пробовала представить себе, о чем думал он. Любовь мужчины похожа на каплю краски на чем-то светлом.

Когда Ребекка работала в Air France, однажды умер один старик – прямо в кресле.

Большинство других пассажиров спало. Она обратила внимание на того старика потому, что у него были открыты глаза. Она бегло просмотрела его паспорт. Он был холостяк. У него были красивые туфли. И родинка на щеке. И массивные часы из чистого золота. Его руки светились в темноте. А ведь на земле его кто-то ждал, думая, что он жив.

Обычно Ребекка жила в гостиницах. И, лежа в постели, иногда разглядывала свою форму, развешенную на стуле.

Это я, думала она.

Вот я какая.

Отец Джорджа сбежал, когда Джорджу было лет семь.

Джордж унаследовал от него крупную челюсть, придававшую ему еще больше мужественности. Его глубоко посаженные зеленые глаза подмечали то, что другие глаза равнодушно упускали.

В своих сладостных мечтаниях Джордж мнил себя перевоплощением Иоганна Себастьяна Баха: ведь его, как и Джорджа, совершенно недооценивали при жизни, особенно родня.

Джордж любил просиживать ночи напролет в кафе фешенебельного района Колонаки, почитывая иностранные газеты. Он потягивал свежемолотый кофе по-гречески и ел вязкую пахлаву – с ножом и вилкой. А когда никто не смотрел – подливал себе в кофе горячительного.

К спиртному он пристрастился лет в четырнадцать, равно как и к долгим блужданиям по Портсмуту, в штате Нью-Хэмпшир, где учился в интернате. То был строгий, серый городок с затяжными туманами, застилавшими окна припортовых домов, с церковью, увенчанной длинным белым шпилем, сверкавшим на фоне вспененного белыми облаками неба.