я, потому что так говорила мать. Лилиана, ничего не ответив, пошла дальше, потом вдруг остановилась, взяла меня за руку и, улыбнувшись, спросила:

– Почему бы тебе как-нибудь не сходить на наши собрания в сарае?

– Ты что, там же коммунисты! – выпалила я не раздумывая и тут же смутилась.

– У нам многие бывают, о некоторых даже и не подумаешь, – заявила она с таинственным видом.

– Что, неужели Шибетта? – у меня аж глаза на лоб полезли.

– Ну, твой отец, например, и не раз.

Я почувствовала, как колотится сердце, и решила, что лучше бы сменить тему: не хотела знать, правда ли это.

– Подумай! А я тебе тогда все журналы отдам, какие у меня дома есть.

В тетрадках, которые я прятала за отошедшей доской в изголовье кровати, карандашные портреты персонажей были разделены по категориям, исходя из сюжета фильма: «несчастные брюнетки», «легкомысленные блондинки», «дерзкие рыжие» (куда, впрочем, попала только Рита Хейворт) и «порождения дьявола» – для женщин; «добрые и смелые», «злые и уродливые», «несчастные влюблённые», «очаровательные и опасные» – для мужчин. Отдельный раздел я посвятила «красавчику Антонио».

Если Лилиана отдаст мне старые журналы, можно будет заполнить ещё пару тетрадок, думалось мне по мере того, как голос матери, звучащий в голове, становился тише.

– Что, и спецвыпуски? – переспросила я на всякий случай.

Лилиана молча опустила голову в знак согласия.

Дойдя до перекрёстка, я свернула на грунтовку и помчалась к дому. Потом остановилась, прокричала ей вслед:

– Тогда приду, – и снова бросилась бежать.

8.

Но не пришла. Зато однажды, после уроков, Лилиана позвала меня в гости помочь с портретами, и я согласилась, надеясь похвастать успехами в рисовании. Думала, там будут холст и краски, а она затолкала меня в какой-то тёмный чулан, поперёк которого оказались натянуты бельевые верёвки.

– Зачем вешать белье здесь, на улице же солнце? – нахмурилась я. Потом подошла поближе и обнаружила, что на прищепках – не стираная одежда, а фотографии.

– Так, встань сюда, – велела она, подведя меня за руку к одному из листков бумаги, который едва успела повесить. – Что видишь?

На белом прямоугольнике ничего не было.

– Не знаю, здесь так темно, – смущённо пробормотала я.

– Не торопись. Одно дело смотреть, другое – видеть. Это навык, которому следует научиться, – заявила она, совсем как в начальной школе, когда рассчитывала стать лучшей ученицей, хотя теперь мы обе были старшеклассницами и склонения синьоре Терлицци лучше меня не мог ответить никто.

Я прищурилась, словно пытаясь вдеть нитку в игольное ушко, и, может, из-за этого усилия мне вдруг показалось, что на белой бумаге медленно проявляются какие-то чёрточки.

Лилиана усмехнулась, потому что уже умела играть в эту игру. От напряжения у меня потекли слёзы, я не могла отличить изображение на бумаге от тени собственных мокрых ресниц. Пришлось зажмуриться и потереть глаза рукой: когда я снова их открыла, передо мной появилась фигура смуглой девчонки с растрёпанными волосами и торчащими мослами. Меня сразу замутило, а из точки чуть ниже живота по всему телу разлилось тепло.

– Ты меня сфотографировала! Тайком! – я отвернулась. Моё лицо, когда я не знаю, что на меня смотрят, мне совсем не понравилось. Да и потом, разве я виновата, что Господь сотворил меня уродиной? Лилиана размотала ещё несколько бурых плёнок, которые тут же завились, как змеи.

– Тебе не нравится?

– Не знаю.

– Что, плохо вышла?

– Вышла хорошо, потому и не нравится.

Этой минуту назад отобравшей мяч у мальчишки, который высмеивал хромающую походку Саро, этой бежавшей без оглядки, только для того, чтобы потом внезапно остановиться, подхватить камень и выстрелить им из рогатки, этой всклокоченной черномазой обезьяной была именно я.

Лилиана едва заметно улыбнулась, но моя досада не проходила.

– Первый раз вижу свой портрет. Хотя вообще-то разглядывать себя нехорошо: пока красивая смотрится в зеркало, некрасивая выходит замуж. Так мать говорит, – я снова подошла ближе и вгляделась в снимок – и своё лицо.

Лилиана выдвинула ящик и, немного порывшись в нём, достала зеркальце на деревянной ручке. С обратной, ничего не отражающей стороны, на нас смотрело лицо тряпичной куклы с косами из бурой шерсти.

– Вот, возьми, – сказала она. Я отвела её протянутую вперёд руку, но она настаивала, и я решила взглянуть.

Пухлые губы, не такие, конечно, как у Лилианы, но уже не детские, глаза, как два узких продолговатых листа с двумя маслинами посередине, не слишком длинный, но прямой, без горбинки, нос, густые брови. Мать солгала: я вовсе не была уродиной.

– Мне нужно идти.

– Это подарок, – непреклонно заявила Лилиана, не отрываясь от плёнки. Украдкой сунув зеркальце за пояс юбки, словно мать и впрямь могла меня видеть, я сделала пару шагов в сторону двери, но потом вернулась и снова уставилась на девчонку, смотревшую на меня с висящего на прищепках портрета. Теперь она уже не казалась мне настолько чужой.

– Зачем ты меня сфотографировала?

Двумя тонкими пальцами, такими непохожими на мои, смуглые и узловатые, как корни магнолии, Лилиана схватила меня за руку:

– Пойдём покажу, – выдохнула она и повела меня в тёмный кабинет без окон. Вдоль стены штабелями стояли большие коробки, набитые другими фотографиями: вот Лилиана играет со белобрысой куклой, вот мясник Джеппино Кьянчер точит ножи у себя в лавке, вот трое замызганных парней целятся из духового ружья в женщину на балконе, вот снимает облачение приходской священник, вот идут, опустив глаза, две девушки, а за ними парень, сложивший губы трубочкой, будто собираясь присвистнуть, вот мы вдвоём возвращаемся домой после школы. Мне показалось, что на одном снимке в кадр попал отец. А может, это был просто какой-то крестьянин, уходящий вдаль, навстречу закату.

– Это всё отец наснимал, – сказал Лилиана. – Он время от времени отправляет их в газеты, где платят за фотографии.

– Но ведь таких лиц тысячи! – удивилась я. – Что в них красивого?

Среди портретов крестьян в дырявых башмаках и женщин в черных платках нам попался снимок лежащего прямо посреди улицы человека, прикрытого белой простыней с тёмным пятном посередине, из-под которой торчали только ботинки. Пятно выглядело совершенно чёрным: на фотографиях ведь нет других цветов, их приходится додумывать. А следом обнаружился другой снимок, с тремя покойниками, лежащих без всяких простыней в луже чёрной крови. Я закрыла глаза руками: