рода событиям. Хорошо уж, что она не возвеличивает их, как это задумано авторами знаменитой «Томбо» в Париже — грандиозного капища, где в разукрашенной ванне прямоугольного сечения хранятся кальциевые остатки упомянутой счетно-решающей машины, по гениальным командам которой многие миллионы людей были убиты ни за что и ни про что.

Небо на западе угасало. Пора было ехать в «Фюрстенхоф». Я уже открыл дверцу машины, когда неожиданный, небывалый в этих местах звук заставил меня остолбенеть. Да, это была гармошка. Та самая, которая, по свидетельству песни, бродит по околицам русских деревень. Тут не было никаких околиц, а гармонь пела, да как лихо!

А потом вступил женский голос, и его поддержали еще такие же голоса, и нам пришлось немного и тихонечко проехать, чтобы встать поближе и разобрать слова песни. Мотив был известный, а слова примерно такие:

Раскинулись рельсы далеко,

По ним эшелоны стучат,

Они с Украины вывозят

В Германию наших девчат…

Прощаются дети с родными,

Не зная, что ждет впереди…

Наверно, в наш город родимый

Дороги вовек не найти.

Потом где-то неподалеку запели другие. Пока я вытаскивал записную книжку и карандаш, начали петь еще третьи… И все Лейпцигское поле покрылось песнями, и уже трудно было отделить одну песню от другой и проследить их слова. Тут были и частушки, впрочем тоже невеселые:

Лезу, лезу по железу,

Как лисица по лесу́.

Что хотите говорите —

Я усё перенесу.

Или:

Що мы бачили на свити,

Ни що бы зазналы,

Тилько сталы расцвитаты —

В чужину забралы.

Конечно, все это пелось без всякого нажима, почти без всякого выражения, иногда даже с лихостью…

Кабы знала моя мама,

Как клопы кусаются,

А еще больнее, мама,

Как немцы лаются…

Вероятно, девчонки вполне доверяли силе слов и силе мелодии, их забота была, чтобы громко, чтобы далеко было слышно.

Впоследствии я получил фотоальбом, который назывался «Европа работает в Германии». На первом фотопортрете там был изображен «главноуполномоченный по делам распределения труда, краевой руководитель и штатгальтер  Ф р и ц  З а у к е л ь». Описать это лицо я не в силах. Если не знать, что это за птица, на первый взгляд оно может показаться даже пристойным. В сорока благовонных водах купанное, сорока цирюльниками подстриженное, включая реснички и усишки под носом, на тарелке ослепительного воротничка и с бирками золотого шитья на лацканах мундира, и ушко, и ротик, еще не вполне утративший следы юности… Но если знать, что это за птица, то бегите прочь или спустите это куда-нибудь скорее, потому что это — зверь. Абсолютный исполнитель воли начальствующих и абсолютный палач нижестоящих или нижележащих. Он, как сказано в гимне, ему посвященном, на странице тринадцатой, «…пользуется избранными методами с неуклонной последовательностью при разрешении важных для ведения войны вопросов и достигает поразительных успехов…». Далее идут фотографии полного счастья всех русских, французов, чехов, голландцев, словаков, итальянцев, хорватов и других, которые наконец-то, под мудрым командованием Фрица Заукеля, достигли предела всех своих мечтаний. Дело дошло до того, что под фотографией какого-то человека за ткацким станком стояла подпись: «Рабочие из освобожденных от большевизма областей изготовляют разные материи для собственных надобностей».

В этот альбом была вложена тетрадь — домодельная, из плохой бумаги (почему-то на бумажных фабриках «освобожденные» рабочие не вырабатывали тетрадей для собственных надобностей). И в этой тетради на сорока восьми страницах были написаны стихи. Почерк ученический, старательный, орфография слабоватая, стихотворной грамотности никакой. Стихи на русском и украинском языках. Девушка записывала в тетрадь не только свои произведения, но и то, что приходилось слышать вокруг, или то, что сохранилось в памяти от прошлых лет, — например, всякие альбомные стишки к подругам или от поклонников и даже текст песни «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» — о «Стеньке Разине». В песне этой драматические строки, вероятно как-то отвечающие горькой доле девушки-пленницы, были подчеркнуты:

Он за стан ее хватает, прекрасавицу княжну,

И за борт ее кидает на бежавшую волну.

Как видно по пометам на некоторых страницах, писанием она занималась по ночам, преимущественно по воскресеньям, когда не так уставала за день. Последняя дата — 30 января 1944 года. Что сталось потом с владелицей тетради, я не знаю.

Нет сомнения, что тетрадь была заветная. Вероятно, у девушки ничего не осталось в жизни, кроме этих стихов.

Она подбирала их и хранила их, чтобы была возле нее единственная подруга, которой можно довериться полностью, которая в одинокий час могла сказать ей доброе и честное слово.

По всем страницам проходит тема прощания.

Ночь надвигается,

Вагон качается,

К нам опускается

Тревожный сон…

Страна любимая

Все удаляется —

Едет в Германию

Наш эшелон.

Прощайте, улицы

Родного города,

Прощай, сестра,

Отец и мать.

Еду в Германию

На муки голода,

Мы едем мучиться

И погибать…

И концовка уже совсем в другом ключе:

Так знайте, сволочи

Освободители,

Когда настанет вам

Тревожный час,

Когда влетят в Берлин

Красные летчики

И отомстят за всех за нас.

На всех страницах светится образ матери. Невыносима тоска по ней, разрывается сердце от разлуки.

Мамочка моя дорогая,

Как далеко от тебя я живу.

Все болит у меня, моя мама,

И, наверное, скоро умру.

Вспоминаю тебя, моя мама,

Когда провожала меня

И говорила, слезы утирая,

Чтоб не забыла я тебя.

Напрасно, моя дорогая,

Ждала меня ты домой,

Тебе скажут, и ты зарыдаешь…

Как не хочется тут умирать.

Жизнь в «байраках», где доносы и насекомые…

Двенадцатичасовой рабочий день…

Баланда вместо обеда, брюква — воскресное лакомство.

Лагерь, из которого выйти невозможно…

Вероятно, пристают всякие фашистские чины, и вот в тетради появляются полные гнева и грозных предостережений стихи:

Есть такие девушки, позабыли все,

Что в борьбе за Родину

Длится горький бой.

Из-за вас же, девушки,

В боевых сраженьях

Проливает кровь свою

Парень молодой.

Там, на берегу реки,