он видит нас, видит всю эту лесополку и оттуда, из своего прекрасного далёка, передает координаты своим артиллеристам.

С дрона видно, как семь человечков, рассыпавшись в длинную, с интервалами в 8–10 метров, вереницу, убегают, продираясь через кусты акации на юг.

Мы иногда пропадаем, скрывшись в зарослях, потом появляемся снова, когда они редеют. Упёршись в совсем уже непроходимые кущи, выскакиваем на дорогу и бежим, задыхаясь, изнемогая под грузом брони и оружия, вдоль лесополки по обочине, снова теряемся в кустах.

Дрон наблюдает и передаёт сигнал другим человечкам, таким же маленьким с его высоты, суетящимся возле орудий.

И человечки возле орудий отправляют по его наводке снаряд, летящий в кусты акации, чтобы настигнуть нас, продирающихся на юг.

Человечки чередуют свои посылки. Фугасно-осколочный, потом кассетный, потом снова фугасно-осколочный.

Снаряды ложатся точно по пути нашего отхода, но постоянно сзади. Иногда мне кажется, что человечки возле орудий прогоняют нас, не дают нам остановиться, но цели уничтожить нас у них нет. Ничего не стоит им сделать поправку, и снаряд ляжет не сзади, а точно в середине нашей вереницы. Но они и не пытаются этого делать. Они кладут снаряды сзади, отгоняя нас на юг.

Там, на юге, село. Село числится за нами и, судя по всему, плохо изучено разведкой противника. Нам дают отойти туда, вернее, гонят туда, чтобы увидеть, куда мы в этом селе пойдём. Возможно, они надеются вскрыть замаскированный пункт эвакуации с нашей помощью. Но, скорее всего, они ждут возвращения за нами бронеавтомобиля, который пару часов назад забрал большую часть нашей группы с другого места. Поэтому они гонят нас в село, на предполагаемую точку встречи. Накрыть нас вместе с «тайфуном», который они тогда проморгали, им интереснее, чем выбивать рассыпанных по лесополке семь человек.

Если бы мы шли кучей, как это часто делают необстрелянные новички, то это одно. Но мы разбиты на два звена по три и четыре человека, с интервалом двадцать метров, и внутри звена не сближаемся более чем на восемь шагов. Такую конфигурацию сложно и трудозатратно уничтожить в кустарнике. Поэтому нас и гонят на юг.

В селе мы находим разрушенный дом на окраине, с хорошо сохранившимся подвалом. Теперь нам не страшны кассетки, да и попадание малым калибром не особо нам страшно. Вызывать эвакуацию нельзя, нужно ждать. Противник отследил, где мы, и теперь будет наблюдать за этой точкой. Но долго он этим заниматься не будет. Нет у них технической возможности закрепить за нами постоянное наблюдение. Но пару-тройку часов придётся здесь переждать.

Человечки с жовто-блакитными наклейками на рукавах закидывают нам пару кассеток, чтоб не расслаблялись, и, кажется, теряют к нам интерес.

В подвале можно немного расслабиться. Снять каску. Скинуть тяжеленный рюкзак, набитый медикаментами, боекомплектом и запасными батареями для «азарта». Отставить в сторону бесполезный, покрытый слоем пыли автомат. Бесполезный, потому что уже скоро сутки, как мы мечемся по расхристанным лесополкам, уклоняясь от их артиллерии, расстреливающей нас с дальних позиций.

Не в кого стрелять.

Враг где-то там, далеко за линией горизонта, вне пределов видимости. Его глаза — это дрон, висящий в небе. Для нас он недосягаем. Смерть ищет нас с неба, падая вокруг минами, снарядами, кассетками.

Мы не боимся врага, мы пошли на встречу с ним, в очередной раз туда, в злосчастное «очко Зеленского», на этот раз путаными, обходными маршрутами, через несколько лесополос.

Мы готовы были схлестнуться с ним в стрелковом бою. Мы увешаны боекомплектом, гранатами, я тащу на себе кроме автомата «шайтан-трубу».

Но весь этот смертоносный арсенал абсолютно бесполезен, потому что враг выследил нас с помощью дронов, отгородился от нас ливнем тротила и стали на полпути к нему, и с трёх ночи мы только откатываемся, с точки на точку, на юг. Откатываемся, пересиживая обстрелы в чужих окопах, в заброшенных блиндажах, унося ноги через чёртову акацию, пропадая с его глаз и вновь попадаясь ему на глаза.

Мы не прошли по темноте, а днём об этом и говорить нечего. Миссия невыполнима. Теперь только уносить ноги, днём мы можем только или перебежками откатываться на юг, или шкериться где-то в окопах, блиндажах, да так, чтобы не навести на себя что-то очень серьёзное.

И в этом бесконечном беге на юг (смешной километраж, растянувшийся очень надолго) нам нет никакого проку ни от «шайтан-трубы», ни от ни разу не стрельнувших в этот выход автоматов, ни от болотного цвета увесистых «эфок».

Все это просто куча металла, не способная даже нас самих защитить от несущейся с неба смерти, оглушительных взрывов мин и противного треска кассеток. Мы как дикари эпохи колониальных войн, с луками и стрелами против «максимов» белых сахибов.

What ever happened

We have got

The Maxim gun

And they have not…

На каждый вопрос

Есть чёткий ответ:

У нас есть «максим»,

У них его нет.

«Киплинг или Бэллок? — пытаюсь вспомнить я автора строк, откинувшись спиной на стену и закуривая сигарету. — Кажется, Бэллок… Ну да, конечно. У Киплинга немного другой ритм в оригинале, хотя в переводе на русский они очень похожи».

Наверху, у входа в подвал, надрывается «азарт». Наконец-то нам удаётся связаться с командованием. Командование недовольно нашим отходом:

— Что значит невозможно пройти, кроют артой? Там всегда кроют артой. И всегда будут крыть. Задача должна быть выполнена. Возвращайтесь на исходные позиции и по серости повторите заход. Пожрать и воды возьмёте там-то и там-то. Всё. Конец связи.

Я устало закрываю глаза.

Я надеялся, что хотя бы сегодня нас отведут и на повторное выполнение задачи мы выйдем как минимум завтра вечером, с учётом изменившихся вводных.

Но надо возвращаться сегодня.

Что бы на сей счёт сказал Киплинг или Бэллок? Наверняка что-то бодрое, пафосное.

Но не всё ли равно? Киплинг и Бэллок, увы, сейчас на той стороне. Это же их мир, их цивилизацию, воспеваемую ими систему ценностей защищают сейчас человечки, посылающие нам кассетки под двери подвала.

Хорошие туземцы, присягнувшие белому сахибу. Верные, преданные, стойкие… Как там он писал про облагодетельствованных, «полулюди-полузвери»?

«Нет, — пресекаю я эти размышления, — настоящий талант, настоящие произведения, культура, литература, искусство, кино — это универсальное наследие человечества, стоящее выше сиюминутных распрей и смут. Настанет время, и все встанет на свои места. Поэтому… — щелчком пальцев отправляю окурок в сторону хрипящей радейки, — не будем отрекаться ни от Киплинга, ни от Бэллока. В конце концов, среди этих достопочтенных