Маша с силой захлопнула дверь, – сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, – шаги теперь отдалялись: старичок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.

Вскоре, с другой стороны залы раздались быстрые, сильные шаги мужа… Гусев вошел веселый, перепачканный копотью.

– Слей-ка помыться, – сказал он, расстегивая ворот, – завтра едем, прощайте. Чайник у тебя горячий? – это славно. – Он вымыл лицо, крепкую шею, руки по локоть, вытираясь – покосился на жену. – Будет тебе, не пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой час далеко, отметка не сделана. А умирать – все равно не отвертишься: муха на лету заденет лапой, ты – брык и помер.

Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, – разломил, окунул в соль.

– На завтра приготовь чистое, две смены, – рубашки, подштанники, подвертки. Мыльца не забудь, – шильца да мыльца. Ты что – опять плакала?

– Испугалась, – ответила Маша, отворачиваясь, – старик какой-то все ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.

– Это не ехать – что старик-то пальцем погрозил?

– На несчастье он погрозил.

– Жалко я уезжаю, я бы этого старикашку засыпал. Это непременно кто-нибудь из бывших, здешних, бродит по ночам, нашептывает, выживает.

– Алеша, ты вернешься ко мне?

– Сказал – вернусь, значит – вернусь. Фу ты, какая беспокойная.

– Далеко едешь?

Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил горячего чая на блюдце:

– За облака, Маша, лечу, вроде этой бабы.

Маша только опустила голову. Гусев лег в постель. Маша неслышно прибирала посуду, села штопать носки, – не поднимала глаз. А когда скинула платье и подошла к постели, – Гусев уже спал, положив руку на грудь, спокойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам ее текли слезы, – так он был ей дорог, так тосковала она по его мятежному сердцу: «Куда летит, чего ищет? – не ищи, не найдешь дороже моей любви».

На рассвете Маша поднялась, вычистила платье мужа, собрала чистое белье. Гусев проснулся. Напился чаю, – шутил, гладил Машу по щеке. Оставил денег, – большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях и перекрестил Машу. Ушел. Так она и не узнала, – куда он уезжает.

Отлет

В пять часов дня на пустыре перед мастерской Лося стал собираться народ. Шли с набережной, бежали из переулков, бубнили, сбивались в кучки, лежали на чахлой траве, – поглядывали на низкое солнце, пустившее сквозь облака широкие лучи.

Перед толпой, не допуская близко подходить к сараю, стояли солдаты милиции. Двое конных, скуластые, в острых шапках, разъезжая шагом, свирепо поглядывали на зевак.

Кричал на пустыре мороженщик. Толкались между людьми мальчишки с припухшими от дрянной жизни глазами, – продавцы папирос и жулики. Затесался сюда же сутулый старик, изъеденный чахоткой, – принес продавать две пары штанов. День был теплый, августовский, летел над городом клин журавлей.

Подходившие к толпе, к бубнящим кучкам, – начинали разговор:

– Что это народ собрался – убили кого?

– На Марс сейчас полетят.

– Вот тебе дожили, – этого еще не хватало!

– Что вы рассказываете? Кто полетит?

– Двоих арестантов, воров, из тюрьмы выпустили, запечатают их в цинковый бидон и – на Марс, для опыта.

– Бросьте вы врать, в самом деле.

– То есть, как это я – вру?

– Да – ситец сейчас будут выдавать.

– Какой ситец, по скольку?

– По восьми вершков на рыло.

– Ах, сволочи. На дьявол мне восемь вершков, – на мне рубашка сгнила, третий месяц хожу голый.

– Конечно, – издевательство.

– Ну, и народ дурак, боже мой.

– Почему народ дурак? Откуда вы решили?

– Не решил, а вижу.

– Вас бы отправить, знаете куда, за эти слова.

– Бросьте, товарищи. Тут, в самом деле, историческое событие, а вы бог знает что несете.

– А для каких это целей на Марс отправляют?

– Извините, сейчас один тут говорит: двадцать пять пудов погрузили они одной агитационной литературы и два пуда кокаину.

– Ну, уж – кокаин вы тут ни к селу ни к городу приплели.

– Это экспедиция.

– За чем?

– За золотом.

– Совершенно верно, – для пополнения золотого фонда.

– Много думают привезти?

– Неограниченное количество.

– Слушайте, – с утра английский фунт упал.

– Что вы говорите?

– Вот вам, – ну. Вон – в крайнем доме, в воротах, один человек, – щека у него подвязана, – фунты ни по чем продает.

– Тряпье он продает из Козьмодемьянска, три вагона, – накладную.

– Гражданин, долго нам еще ждать?

– Как солнце сядет, так он и ахнет.

До сумерек переливался говор, шли разные разговоры в толпе, ожидающей необыкновенного события. Спорили, ссорились, но не уходили.

На набережной Ждановки зажглись фонари. Тусклый закат багровым светом разлился на полнеба. И вот, медленно раздвигая толпу, появился большой автомобиль комиссара Петербурга. В сарае изнутри осветились окна. Толпа затихла, придвинулась.

Открытый со всех сторон, поблескивающий рядами заклепок, яйцевидный аппарат стоял на цементной, слегка наклоненной, площадке, посреди сарая. Его ярко освещенная внутренность из стеганой ромбами, желтой кожи была видна сквозь круглое отверстие люка.

Лось и Гусев были уже одеты в валеные сапоги, в бараньи полушубки, в кожаные, пилотские шлемы. Члены правительства, члены академии, инженеры, журналисты, – окружали аппарат. Напутственные речи были уже сказаны, магниевые снимки сделаны. Лось благодарил провожающих за внимание. Его лицо было бледно, глаза, как стеклянные. Он обнял Хохлова и Кузьмина. Взглянул на часы:

– Пора.

Провожающие затихли. У иных тряслись губы. Кузьмин стал креститься. Гусев нахмурился и полез в люк. Внутри аппарата он сел на кожаную подушку, поправил шлем, одернул полушубок.

– К жене зайди, не забудь, – крикнул он Хохлову и сильнее нахмурился. Лось все еще медлил, глядел себе под ноги. Вдруг, он поднял голову и, обращаясь почему-то только к Скайльсу, сказал глуховатым, взволнованным голосом:

– Я думаю, что удачно опущусь на Марс, – оттуда я постараюсь телеграфировать. Я уверен – пройдет немного лет и сотни воздушных кораблей будут бороздить звездное пространство. Вечно, вечно нас толкает дух искания и тревоги. И меня гонит тревога, быть может отчаяние. Но, уверяю вас, – в эту минуту победы – я лишь с новой силой чувствую свою нищету. Не мне – первому нужно лететь, – это преступно. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? – Ужас самого себя. Мой разум горит чадным огоньком над самой темной из бездн, где распростерт труп любви. Земля отравлена ненавистью, залита кровью. Недолго ждать, когда пошатнется даже разум, – единственные цепи на этом чудовище. Так вы и запишите в вашей книжечке, Арчибальд Скайльс, – я не гениальный строитель, не новый конкистадор, не смельчак, не мечтатель: – я – трус, беглец. Гонит меня безнадежное отчаяние.

Лось вдруг оборвал, странным взором оглянул провожающих, – все