Интеллект и физическая сила прекрасно дополняют друг друга. Разве Байрон не испытывал преданной любви к боксеру Джексону, который самоотверженно тренировал болезненного лорда во всевозможных видах спорта? «Не бей его, подержи только!» — сказал Яромил товарищу и пошел нарвать пучок крапивы; потом они заставили мальчика раздеться и всего исхлестали крапивой. «Представляешь, какая будет у мамочки радость, что у нее такой жутко красный сыночек?» — говорил при этом Яромил однокласснику, испытывая большое чувство пылкой дружбы к нему, равно как и большое чувство пылкой ненависти ко всем маменькиным сынкам.

Но почему, собственно, Яромил оставался единственным ребенком? Разве мамочке не хотелось иметь еще одного?

Как раз наоборот: ей очень хотелось повторить блаженный период первых материнских лет, но супруг всегда приводил уйму доводов, почему рождение второго ребенка надо отложить. И хотя мечта о втором ребенке не ослабевала в мамочке, она все же не осмеливалась настаивать на этом, опасаясь, что супруг снова откажет ей, а отказ явно унизит ее.

Но чем упорнее она заказывала себе говорить о своей материнской мечте, тем больше о ней думала; думала о ней как о чем-то недозволенном, тайном, одним словом — запретном; мысль, что супруг сделает ей ребенка, влекла ее уже не только ради самого ребенка, а приобретала в ее фантазиях раздражающе неприличный характер; поди сюда, сделай мне доченьку, мысленно говорила она мужу, и это звучало для нее весьма скабрезно.

Однажды поздним вечером супруги вернулись от друзей в веселом настроении, и отец Яромила, улегшись возле жены и выключив свет (заметим, что со дня свадьбы он обладал супругой исключительно впотьмах, предпочитая возбуждаться на ощупь, а не глазами), сорвал с нее одеяло и слился с ней. Редкость любовных встреч и предшествующее опьянение сыграли свою роль: она отдалась ему с такой страстью, какой уже давно не испытывала. Мысль, что они вместе делают ребенка, опять захватила ее, и, почувствовав, что супруг близится к вершине наслаждения, она не совладала с собой и в экстазе начала кричать ему: пусть отбросит обычную осторожность, пусть не выходит из нее, пусть сделает ей ребенка, пусть сделает красивую доченьку, и держала его в себе так цепко и судорожно, что ему с силой пришлось высвободиться из нее, дабы увериться, что ее желание не будет исполнено.

Потом, уставшие, они лежали рядом, и мамочка снова прижалась к нему и снова зашептала ему на ухо, что мечтает иметь от него еще одного ребенка; нет, она не хотела больше настаивать на своем, просто хотела, как бы извиняясь, объяснить, почему минуту назад так требовательно и неожиданно (а возможно, и неприлично, она готова это признать) выразила свою мечту; потом пробормотала, что на этот раз наверняка родилась бы доченька и он видел бы в ней свои черты так же, как она видит свои в Яромиле.

И тут инженер сказал ей (впервые со времени свадьбы он напомнил об этом), что никогда не хотел иметь от нее никакого ребенка; и если при первенце пришлось уступить ему, теперь ее очередь уступить; а если ей хочется, чтобы он видел свои черты во втором ребенке, то он уверяет ее: самыми неискаженными он увидит их в том ребенке, который никогда не родится.

Они продолжали лежать рядом, мамочка ничего не говорила, но вскоре разрыдалась и рыдала всю ночь, а супруг так и не дотронулся до нее, разве что бросил ей несколько утешительных фраз, которые не смогли проникнуть даже под самую поверхностную волну ее слез. Ей казалось, что наконец она нее понимает: тот, с кем она живет рядом, никогда ее не любил.

Печаль, в которую она погрузилась, была самой глубокой из всех, что довелось ей изведать. На счастье, вместо супруга пришел утешить ее некто другой: то была История. Недели три спустя после описанной нами ночи супруг получил мобилизационное предписание и отбыл на границу. Война висела в воздухе, люди покупали противогазы и обустраивали в подвалах бомбоубежища. Как за спасительную руку ухватилась мамочка за несчастье своей родины; она с патетической страстью переживала его и долгие часы проводила с сыном, которому красочно описывала происходящее.

Потом великие державы подписали в Мюнхене соглашение, и отец Яромила вернулся из небольшой крепости, захваченной немецкими войсками. С тех пор все сидели внизу в комнате деда и из вечера в вечер обсуждали поступь Истории, которая, как им казалось, до недавнего времени спала (или подстерегала, притворяясь спящей) и вдруг выпрыгнула из укрытия, чтобы в тени ее огромной фигуры все прочее стало невидимым. О, как хорошо было мамочке в этой тени! Чехи толпами бежали из пограничных Судет, Чехия осталась посреди Европы, точно очищенный апельсин, ничем не защищенный, и спустя полгода одним ранним утром на пражских улицах появились немецкие танки, а мамочка при этом неустанно сидела возле солдата, которому не дозволено было оборонять свое отечество, и совершенно забывала, что это тот, кто ее никогда не любил.

Однако и во времена, когда История так неистово бушует, раньше или позже из тени выступают будни и супружеская постель являет себя во всей своей монументальной тривиальности и ошеломительном упорстве. Как-то вечером, когда отец Яромила опять положил руку на мамочкину грудь, мамочка осознала, что тот, кто коснулся ее, был тем же человеком, кто унизил ее. Отодвинув его руку, она тонко намекнула на те грубые слова, которые не так давно он сказал ей.

Она не хотела быть злюкой; своим отказом она хотела лишь выразить, что скромные истории сердец не позволяют забыть о великих историях народов; она хотела дать мужу возможность перечеркнуть его прежние слова и теперь вновь возвысить то, что он унизил тогда. Она верила, что трагедия народа сделала его более чутким, и готова была с благодарностью принять даже легкую ласку в знак покаяния и новой главы их любви. Но увы: супруг, чья рука была отодвинута с груди жены, повернулся на другой бок и довольно скоро уснул.

После большой студенческой демонстрации в Праге немцы закрыли чешские университеты, а мамочка понапрасну ждала, когда супруг снова под одеялом положит ей руку на грудь. Дедушка обнаружил, что миловидная продавщица из парфюмерии вот уже десять лет обкрадывает его, разгневался и умер от апоплексического удара. Чешские студенты были отправлены в вагонах для скота в концентрационные лагеря, а мамочка посетила врача, который сочувственно отнесся к скверному состоянию ее нервов и посоветовал ей поехать отдохнуть. Он сам назвал пансионат на окраине маленького курортного города, окруженного рекой и прудами, к которым летом съезжаются толпы туристов, обожающих воду, рыбную ловлю и катание на лодках. Стояла ранняя весна, и мамочка была очарована мыслью о тихих прогулках у воды. Но потом вдруг испугалась веселой танцевальной музыки: уже подзабытая, она продолжает висеть в воздухе летних ресторанов, как тоскливое воспоминание о лете; мамочка испугалась собственной грусти и поняла, что одна ехать туда не может.

Ах, конечно, мамочка сразу же знала, с кем поедет! Из-за сложных отношений с супругом и желания иметь второго ребенка она в последнее время почти забыла о сыне. Как она была глупа, как вредила самой себе, забывая о нем! Она покаянно склонилась к нему: «Яромил, ты мой первый и второй ребенок», — она прижалась лицом к его лицу и продолжала свою сумасбродную фразу: «Ты мой первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и десятый ребенок…» — и покрывала все его лицо поцелуями.