Угву представлял лысую женщину красавицей со вздернутым носиком, а не с приплюснутым, как у всех. Воображал хрупкость неземную, мысленно видел женщину, у которой смех, голос, дыхание — все нежнее цыплячьего пуха. Но совсем иные женщины встречались ему в гостях у Хозяина, на улице и в магазинах. Почти все носили парики (только некоторые заплетали волосы в косички) и вовсе не походили на хрупкие тростинки. Все шумные, горластые, а самая шумная — мисс Адебайо. По фамилии можно было и так догадаться, что она не игбо, а однажды Угву встретил ее со служанкой на рынке, и обе тараторили на йоруба. Мисс Адебайо предложила подвезти Угву до университетского городка, но Угву поблагодарил и сказал, что возьмет такси, ему надо еще много чего купить. На самом-то деле все нужное он уже купил, просто не хотел ехать с ней в машине, ему не нравилось, что в гостиной она всегда пытается перекричать Хозяина, вызвать на спор. Угву всякий раз сдерживался, чтобы не крикнуть ей из кухни: «Заткнись!» — особенно когда она называла Хозяина софистом. Угву не знал, что значит софист, но все равно огорчался. Не нравились Угву и ее взгляды в сторону Хозяина. Даже если говорил кто-то другой, она все равно смотрела на Хозяина. Как-то раз Океома разбил бокал, и Угву зашел убрать осколки. Уходить он не спешил — слушать разговоры лучше в гостиной, чем на кухне, тем более что профессора Эзеку из кухни и вовсе не слышно.

— Необходим всеафриканский отклик на события в Южной Африке… — говорил профессор Эзека.

Хозяин перебил его:

— Знаете ли, панафриканизм — на самом деле выдумка европейцев.

— Вы уходите от темы. — Профессор Эзека с обычным самодовольством покачал головой.

— Может быть, и выдумка европейцев, — вмешалась мисс Адебайо, — но по большому счету все мы — одна раса.

— По какому такому счету? — переспросил Хозяин. — По большому счету белого человека! Неужели не видно, что все мы разные и только для белых мы на одно лицо?

Угву замечал, что Хозяин легко срывался на крик, а после третьей рюмки бренди начинал размахивать руками и мало-помалу съезжал на самый краешек кресла. По ночам, когда Хозяин уже спал, Угву садился в его кресло и, подражая ему, беседовал с воображаемыми гостями, тщательно выговаривал слова «деколонизация» и «всеафриканский» и тоже ерзал в кресле, пока не оказывался на самом краю.

— Разумеется, все мы похожи в одном — нас притесняют белые, — сухо сказала мисс Адебайо. — И панафриканизм — самый разумный ответ.

— Да-да, конечно, но я о том, что африканец по — настоящему отождествляет себя лишь со своим племенем, — ответил Хозяин. — Я нигериец, потому что белые создали Нигерию и назвали меня нигерийцем. Я черный, поскольку белые делят людей на расы, чтобы подчеркнуть свое отличие от нас. Но прежде всего я — игбо, ведь наш народ существовал и до прихода белых.

Профессор Эзека, сидевший нога на ногу, хмыкнул, покачал головой.

— Но лишь благодаря белым вы осознали себя как игбо. Национальная идея игбо появилась, чтобы противостоять господству белых. Поймите, племя сегодня — точно такой же продукт колониализма, как государство и раса. — Сняв левую ногу с правой, профессор Эзека забросил правую на левую.

— Национальная идея игбо существовала задолго до белых! — закричал Хозяин. — Расспросите старейшин в родной деревне о вашей истории!

— Вся беда в том, что Оденигбо — националист до мозга костей, надо его утихомирить, — сказала мисс Адебайо. И изумила Угву до крайности: вскочила со смехом, подошла к Хозяину и зажала ему рот рукой. И простояла, как показалось Угву, целую вечность, прилепив ладонь к губам Хозяина. Угву представил, как на ее пальцах остается слюна Хозяина вперемешку с бренди. Ошеломленный, он собрал осколки бокала. А Хозяин сидел как ни в чем не бывало, покачивая головой, будто находил эту сцену очень забавной.

С той поры мисс Адебайо стала совсем невыносимой и все больше походила на летучую мышь: острая мордочка и цветные платья, хлопающие вокруг нее крыльями. Угву подносил ей бокал в последнюю очередь, а когда она звонила в дверь, не спешил открывать, долго и тщательно вытирая руки кухонным полотенцем. Он боялся, что мисс Адебайо выйдет за Хозяина замуж, приведет в дом горничную йоруба, Уничтожит его грядку с зеленью и станет указывать, Что готовить. Боялся, пока не услышал разговор Хозяина с Океомой.

— Домой она сегодня явно не торопилась, — говорил Океома. — Nwoke m,[14]так ты точно не хочешь с ней переспать?

— Не болтай чепухи.

— Не бойся, в Лондоне никто не узнает.

— Послушай…

— Знаю, она не в твоем вкусе. И вообще ума не приложу, что женщины в тебе находят.

Океома засмеялся, и у Угву отлегло от сердца. Он не хотел, чтобы мисс Адебайо — или другая женщина — водворилась в доме и нарушила привычный ход их жизни. Иногда по вечерам, когда гости расходились раньше обычного, Угву устраивался на полу в гостиной и слушал рассказы Хозяина. Говорил Хозяин обычно о чем-то мудреном, словно из-за бренди забывал, что Угву — не один из его гостей. Но Угву было все равно, лишь бы слушать его густой голос, плавную речь, пересыпанную английскими словами, смотреть, как поблескивают толстые стекла очков.

Угву служил уже четыре месяца, когда однажды Хозяин объявил:

— На выходные ко мне приезжает особенная гостья. Особенная. В доме должна быть чистота. Все блюда я закажу в университетском клубе.

— Но, сэр, я и сам могу приготовить, — вскинулся Угву, почуяв неладное.

— Она вернулась из Лондона, друг мой, и любит рис, приготовленный по-особому. Кажется, жареный. Вряд ли у тебя получится как надо. — Хозяин направился к двери.

— Получится, сэр, — горячо заверил Угву, хотя впервые услышал про жареный рис. — Можно я приготовлю рис, а вы принесете курицу из университетского клуба?

— Вот оно, искусство переговоров! — произнес по — английски Хозяин. — Ладно уж, готовь рис.

— Да, сэр.

В тот день Угву вымыл полы и вычистил туалет, как всегда, старательно, но Хозяин сказал, что в доме грязно, сбегал еще за одной банкой порошка для ванны и спросил сердито, почему грязь между плитками. Угву вновь принялся драить. С него градом катил пот, рука заныла от усердия. В субботу, стоя у плиты, он злился: никогда еще Хозяин не жаловался на его работу. А всему виной гостья — такая, видите ли, особенная, что он, Угву, недостоин для нее стряпать. Подумаешь, только что из Лондона!

Когда в дверь позвонили, Угву выругался про себя: чтоб ты дерьма объелась! Раздался громкий голос Хозяина, по-детски радостный, потом — тишина, и Угву представил Хозяина в обнимку с той уродиной. Но, услышав ее голос, застыл как вкопанный. Он-то думал, что Хозяин говорит по-английски лучше всех, что с ним никто не сравнится — ни профессор Эзека, которого почти не слышно, ни Океома, говоривший на английском с интонациями и паузами игбо, ни Патель, бубнивший под нос. Даже белому профессору Леману далеко было до Хозяина. Английский в устах Хозяина звучал как музыка, но то, что исходило из уст гостьи, было чудом. Язык высшей пробы, блестящий, благородный; так говорят дикторы по радио — плавно и отчетливо. Она будто нарезала острым ножом ямс: каждое слово, как каждый ломтик, — само совершенство.