меньше капитана. И даже не меньше его коня, который, сам будто, а не по воле хозяина, торчком выставил уши и осадил.

– Будь я проклят! – пробормотал старый драгунский капитан и обратился к своим: – Вы когда-нибудь видали такую пиесу на такой дивной сцене?

И тут на поляну выступил из лесу фронтом едва ли не целый гусарский эскадрон. Слыхали признание Нантийоля все! Теперь захотели посмотреть на нас обоих собственными глазами. Чудная пиеса за три тысячи верст от Парижа, что и говорить!

Переведя дух, окинул и я взором благодарных зрителей, не устроивших овацию разве из опасения близости неприятеля. В «партере» были одни сочувствующие, ни одного осуждающего взора. Будто все они в жизни уже успели пройти через подобную измену, достойную пера Гомера и размаха Илиады. Но каков Нантийоль! Менелай бледнеет перед ним…

Капитан посмотрел налево, посмотрел направо. Кашлянул грозно.

– Погибнуть из-за женщины – красиво. Но солдатской чести в этом нет, – отрезал он, видавший все виды, и приказал: – Представьтесь, полуегерь-полуказак.

Нантийоль представился по артикулу.

– Так вы ко всему прочему тот самый разведчик, о коем легенды ходят! – с тяжкой усмешкой проговорил капитан. – И вы не нашли ничего лучшего, как рыскать по следу старого недруга в чужой стране, в мрачных дебрях и прочее. Это уже бессовестная комедия, иного слова не найду! А вы, господин императорский порученец… Вас какая нелегкая сюда занесла?

История у меня припасена попроще: особое секретное поручение, по счастью уже выполненное к сему моменту, большего открыть не могу.

– Дельно, что успели, – снова усмехнулся капитан. – Верно, удивились на обратном пути такой погоне?

– Честно признаюсь, нимало, – отвечал я вполне в духе разыгравшейся «комедии». – Лейтенант Нантийоль – действительно лучший разведчик и следопыт во всей Великой Армии.

Получилось недурное слово защиты! И Нантийоль оценил его по достоинству.

– Тысяча дьяволов! – прошептал он с сарказмом. – Нас обоих… Мы уже как подельники в одной разбойнической шайке…

Капитана раздражил неясный шепоток:

– Довольно шушукаться! – приказал он. – Оружие сдать! Следовать с нами. И я натравлю на вас свору лейб-жандармов, помяните мое слово, – принялся угрожать он. – Сдам вас военному прокурору, как только изыщу возможность… Во Франции я бы вас разогнал и отпустил. А здесь – непозволительно. Так и знайте!

– Полагаю, вам теперь ничуть не выгодно открываться и идти под расстрел… или же затевать побег, – несмотря на приказ молчать, тихо проговорил Нантийоль, пока гусары объезжали нас, беря в кольцо. – Ведь тогда наш поединок сорвется. А это не в ваших правилах. Верно ли я понимаю?

– В точности, – кивнул я, готовый повторить про себя всю его предыдущую пиесную реплику, начиная с ругательства.

– Я поддержу вас при случае в вашей нынешней роли, – пообещал вдобавок Нантийоль таким саркастическим тоном, что мне ничего не оставалось, как только готовить для него новую ответную любезность.

На конь нам сесть не дали. Мы двинулись пешими, ведя своих коней в поводу в середине колонны по трое. Куда продвигался баталион? Вскоре мы узнали: в направлении имения, которое один из прошлых разъездов нашел при взгляде издали наиболее безопасным и подходящим для временного постоя.

С поляны мы выступили на узкую дорожку, где гусары теснились, то и дело чокаясь шпорами, да и нас давили крупами своих крепких одров, а потом выступили мы на дорогу прямую и довольно прибитую. Она пронзала густой лес, кроны дубов смыкались над нами. Мы продвигались словно в гигантской парковой перголе. Превосходная дорога в грозных столетних дебрях казалась зачарованной, нарочно сделанной для нас, направленной к опасной приманке… Ступали гусары тихо, не переговариваясь, зорко глядели по сторонам.

Пользуясь временем и монотонностью марша, позволю себе рассказать о нас обоих и об удивительных путях Провидения, сведших двух персон, кои, казалось бы, из начала не имели никакого общего направления судеб. Все, что узнал я от Нантийоля в разных беседах, я здесь обобщу из разрозненных «эскизов» и «набросков» вместе с «эскизами» и набросками моей собственной прошлой жизни, дабы читатель мог окинуть беглым взором всю картину, весь театр сближения судеб.

Итак…

Можно назвать нас «погодками». Я старше Нантийоля чуть более, чем на год. И пока я непослушным младенцем носился по просторным полянам и лугам нашего имения, хватал ручонками с цветов темных шмелей и познавал живую природу во всей правдивой прелести ее невинных укусов и ожогов, сын виконта Жофруа де Нантийоля лихо, с разбега катался на коленках по наборным паркетам Версаля, начищенным до зеркального блеска и глади зимнего катка. Пока мои няньки с воплями, годными разогнать стаю волков, разыскивали меня в непроходимых зарослях лещины, а любимый доезжачий отца находил меня и, подобно легавой, вытаскивал едва не за волосы из лисьих нор на Горелой Сечи, младенец Евгений, играл в пряталки с дочками фрейлин в подстриженных кустарниках райских садов, где и споткнуться не на чем… И, поди ж ты, вышел из него превосходный разведчик и боец-одиночка! Как же так вышло? Посмотрим на наши судьбы с большего удаления.

Я был у отца третьим ребенком, поздним последышем. Отец уже сделал блестящую службу, отличившись в первых же войнах при начале царствования Великой нашей матушки-государыни Екатерины. Войны то были не слишком грозные, но немаловажные для укрепления трона и государства. Отец повоевал то с польскими конфедератами, то с турками, дослужился до полковника, получил Георгия четвертой степени и сильное ранение в правое бедро, стреножившее его и оправдавшее в полной мере почетную отставку. Он не сделался помещиком старой закалки, успевши получить и еще одно ранение – в душу – либертенскими баснями Дидло, посещавшего в ту пору нашу столицу. С этим бойким разумом французом и довелось раз столкнуться отцу, навсегда от той встречи присвоившего себе звание прогрессиста. Иными словами, детям его было позволено многое, чего еще в ту пору не позволялось дворянским отпрыскам. Мы уже не подходили к отцу со страхом поклонения, как к идолу, по часам раза два на дню, а мешались у него под ногами, когда хотели.

Отец женился поздно, но выгодно и счастливо, родил подряд моего старшего брата и сестру, за которой я, последыш, где-то прятался целых восемь лет, прежде чем появиться на свет. Ясно, что мне позволялось все, чего не было позволено ни быку, ни даже Юпитеру. Однако ж