В аэропорту Паваротти встречал близкий приятель на его мерседесе, который пригнал из Модены. Лучано сказал, что хочет немедленно отправиться в путь — ему надо посидеть пару часов за рулем, чтобы снять стресс. Он хотел вернуть мне платок. Я попросил его оставить платок себе на память.

— Знаете, друг мой, — проговорил он на прощание, — нам с вами чертовски повезло.

Впервые я услышал Паваротти в Сан-Ремо в 1962 году, всего год спустя после его дебюта. Я сразу же обратил внимание на его совершенно необыкновенный голос. Знаю, что позднее он заменил меня в нескольких спектаклях «Богемы» в Ковент-Гарден, но тогда я болел и даже не поинтересовался, кто именно выступил вместо меня.

Услышав Лучано в Сан-Ремо, я решил, что он поет слишком закрытым звуком, и голос его мог бы звучать еще красивее, если б он немного приоткрыл его, но современные тенора заботятся только о том, как бы уберечь голос. Все сводится к деньгам. А когда слишком опекают свой голос, это сказывается на исполнении.

Сам я стараюсь петь так, как требовал Верди, — думая только о поэзии, о словах. К тому же мелодия должна возникать естественно. Большинство теноров, когда исполняют что-то, видят своим внутренним зрением ноты. А я вижу слова. Несмотря на столь различный подход к вокальному искусству, мы с Лучано очень скоро стали друзьями.

Мы без конца спорили о пении и исполнительстве. Он уверял, что мой способ вокализации сгубит мне голос. Может, и сгубит, только я до сих пор пою беспрестанно каждый божий день, какой ниспослан мне на этой земле, и не слушаю, что там говорят обо мне. Просто люблю петь.

Совсем недавно я преподавал в одном мексиканском университете. Там поставили оперу и поинтересовались моим мнением. Я ответил, что разумнее было бы иногда оставаться дома в постели, чем заниматься пением. Разумеется, я потерял место преподавателя.

Лучано прислушивается к советам. Однажды я пришел к нему в грим-уборную после «Любовного напитка».

— Ну, как я пел? — поинтересовался он.

— Хочешь услышать комплименты или правду? — спросил я.

— Правду, — ответил он.

Потом велел всем выйти из комнаты, и мы долго беседовали с ним. Я сказал, что ему надо бы шире открыть гортань на некоторых нотах. Когда она закрыта, искажается звук и становится заметнее техника. А хорошая техника совершенно не должна быть слышна. Но если гортань закрывать, возникает эффект холодного душа. Лучано очень умен. Он выслушал меня и, думаю, впоследствии несколько изменил свою манеру петь.

И о преподавании мы с ним не раз спорили. У него лучшим учителем считался Джанни Раймонди. Я же совершенно не верю в возможность обучать вокалу и никогда не беру учеников. Учить нечему. Сам я занимаюсь каждый день. Делал упражнения всю жизнь и продолжаю сейчас. Но никто другой не может научить тебя, как ты должен петь. В нашей профессии есть такая присказка: ученик сотворен для того, чтобы прославить своего учителя. У каждого известного педагога найдется какой-нибудь знаменитый ученик… Но только один и никогда не бывает двух.

Меня беспокоит столь шумная реклама, какую ему устраивают. Она слишком ко многому обязывает. Карузо не имел агентов по рекламе. Мы ведь не сигареты и не «Кока-кола», которые можно навязывать публике с помощью рекламы или маркетинга. Подобная шумиха не нужна нам, она лишь создает певцам дополнительные трудности.

Помню, однажды мне предстояло петь в Рио, и, приехав в этот город, обнаружил, что мое имя написано на афишах так крупно, будто я сам Джильи. Я немедленно отправился к нему: «Маэстро, поверьте, я тут ни при чем, — заверил я. — Более того, думаю, что это несправедливо!»

Единственный человек, кому действительно пошла во вред рекламная кутерьма вокруг «тенора Номер Один» — сам Лучано. Всегда трудно, чрезвычайно трудно выходить на сцену и петь перед публикой. Уже достаточно тяжело, когда предстаешь перед ней просто знаменитым оперным певцом, но если тебя называют «более великим, чем Карузо», «лучшим тенором века» и тому подобное, то ощущаешь на своих плечах просто невыносимый груз. Ведь невозможно оставаться на высочайшем уровне каждый вечер, изо дня в день. А публика в конце концов начинает ждать от тебя только чудес.

Мы, певцы, сделаны из плоти и крови, мы можем пугаться, как и все люди. Не из стали же мы отлиты. Когда знаем, что публика ждет от нас слишком многого, стресс делается нестерпимым. Посмотрите на Каллас. Я убежден, что ее беды начались, когда она стала получать по десять тысяч долларов за спектакль. Вот тогда певица и зашаталась под таким прессом. Думаю также, что ее убило тщеславие. Ему нет предела, и ничто уже не способно удовлетворить тебя, когда хочешь быть самой великой примадонной на свете, самой божественной женщиной в мире. Она жаждала слишком многого. А для Паваротти шумиха вокруг его имени — лишь начало.

Полагаю также, что Лучано, наверное, слишком беспокоится, выбирая свой репертуар. Тенора не делятся на категории, словно боксеры. Мы должны уметь петь любую теноровую партию, пока поем своим голосом, то есть остаемся в пределах, какие положила нам природа. А вот если лирический тенор берется за драматические партии, тогда-то и начинаются для него все беды.

Но думаю, что Лучано с честью выйдет из положения. Он мыслит реально. Не потерял и никогда не потеряет голову. Словом, мне нет никакой нужды рассыпаться перед ним в комплиментах. Он хорошо знает, как я его уважаю.

Лучано Паваротти сожалел, что ему так и не довелось петь с Марией Каллас. Он считал ее непревзойденной артисткой, необычайно много сделавшей для того, чтобы привлечь внимание к опере самой широкой публики.

В середине семидесятых годов со мной произошла ужасная беда. У меня началась депрессия. Хоть и в не слишком тяжелой форме, но болезнь вполне могла обернуться несчастьем, потому что мне никак не удавалось избавиться от нее. Не знаю точно, что послужило причиной моего подавленного состояния. Я выступал в крупнейших театрах мира, получал самые высокие гонорары, пел то, что хотел.

Моя семейная жизнь складывалась во всех отношениях прекрасно. По мере умножения моих деловых связей Адуа стала незаменимым помощником, не только женой. Она и предположить не могла, чем ей придется заниматься, когда мы обвенчались, но теперь вполне достойно справлялась со всеми многочисленными делами… Три дочери росли здоровыми, умными и красивыми.

И, несмотря на все блага жизни, я вдруг утратил всякий интерес к ней. Я выполнял свои профессиональные обязанности совершенно равнодушно. Аплодисменты перестали быть для меня источником энергии, как раньше. Все вдруг утратило прежний смысл. Состояние для меня совершенно немыслимое.