— Вот стадион — это огромный бублик с травой внутри. Он для того, чтобы бегать и играть.

— Я слепой, а не идиот. Ты не объясняй, а описывай.

— Да, идиот тут я. Так… что ещё… что ещё… Мимо нас промчался автомобиль, вот.

— Какой?

— «Девятка». Она как огромный ковшик, знаешь?

— Конечно. А у тебя есть машина?

— Нет. Я же писатель. У меня денег нет.

— Кстати, — Яша остановился. — Дай я тебя потрогаю. Может, ты станешь великим, поэтому я должен воспользоваться шансом. Я ещё не трогал писателей.

Он провёл потной рукой по моей голове, уколол в живот пальцем и долго мял щёки.

— Ого, ты лысый! Я-то думаю: чего шампунем не пахнет? Нос большой — это, кажется, некрасиво считается у вас, да?

Он часто повторял это пугающее «у вас».

— Ну, не так уж чтобы… По-всякому бывает. Я ничего вообще-то.

— Ага, вот живот у тебя, до рёбер не добраться. Руки волосатые. Как у отца. Это что? Шрам?

— Да, мне руку шили.

— Упал?

— С велосипеда.

— Понимаю. Я напоролся на нож. Кровь шла. Мама плакала.

Мы пошли дальше. Нам встречались люди, которых я уже забыл, а они меня, кажется, нет. Они всматривались в меня с удивлением, и некоторые здоровались. Я отвечал и рассказывал о них Яше. Потом мы гуляли вдоль разваливающегося общежития. Я не знал, как передать его упадок, поэтому молчал.

— Что вообще вокруг?

— Магазины, деревья, завод вдалеке. Сумерки, кстати.

— Какой завод?

— Он как… Он похож на дома, только он… Тебе же слово «зáмки» знакомо? Читали тебе ужастики всякие?

— Конечно.

— Вот то, что ты чувствуешь, когда слышишь слово «зáмок», — то же ты должен ощущать, услышав слово «завод».

— Мне в туалет нужно. Организуй приватность.

Мы шли вдоль рощи тополей. Я не знал, что о них сказать. Свечки? Вот в гущу этих «свечек» мы и спрятались.

— У меня отец работал на заводе, — сказал я. — Грузчиком. Тяжёлые мешки носил с места на место. Очень подорвал здоровье. Сердцу кранты. А теперь этот завод, никому не нужный, разваливается. Он как урод посреди посёлка.

— У всех понятие о красоте разное. У меня самое красивое — это собаки. Приятные на ощупь.

Я подумал о том, что Яша не трогал женщин, и захотел спросить: «А тебе девочки нравятся?» Как у него это будет?

— У тебя друзья есть?

— Да. В школе. Они хорошо ко мне относятся. Только слишком жалеют. Водят как идиота по коридорам.

Мы подошли к заводскому пруду. Яша захотел окунуть в него руки. Я сообщил:

— Вот пруд. Ощущение в ванне помнишь? Так вот, представь себе такую ванну, в которую одновременно могут поместиться несколько тысяч человек. Столько воды я сейчас вижу одновременно. А в воде этой рыбы, водоросли, грязь и мусор всякий. Свинство человеческое.

Яша сел на травку и задумался. Он пытался представить.

— Темнеет, — сказал я, понимая абсурдность этого сообщения.

— Мама говорит, что это так, будто медленно закладывает уши, да?

— Да. Точно! Мама твоя привыкла формулировать. Я ещё не умею как она. Всё окрашивается в несколько цветов. Это как если бы ты слышал только два звука из миллиона возможных.

— Как плохая музыка. Как попса, да?

— Да. Точно! Вечер — как попса.

Мы возвращались домой, и теперь уже я иногда спотыкался, совершенно отвыкнув от всех этих дорожек, по которым ходил много раз. Забыл, всё забыл!

Вечером мы ужинали. Я, увлёкшись, сказал Яше, что утка — как подушка.

— Горячая подушка, — добавил он.

Уже перед сном мы болтали о литературе. Он рассказывал, что ему нравится Пушкин и кто-то ещё. Я советовал ранние рассказы Хемингуэя. Он попросил Леру записать. Потом, оставшись со мной наедине, он спросил:

— У тебя есть девушка?

— Нет.

— Почему?

У меня не было ответа.

— Не нашёл такую, с которой было бы приятно говорить, — подумав, всё же ответил я.

Яша обрадовался и, толкнув меня в плечо, прошептал:

— Вот и я себе такую ищу. Чтобы было о чём разговаривать. О книгах, там, о впечатлениях, о погоде.

Я подавил мокрый ком, подступивший к горлу.

— Это ты правильно. Так и нужно. Главное, слушай внимательно то, что она говорит. В этом и есть красота.

— Да, — согласился Яша, поднялся с пола (мы сидели на полу). — Надеюсь, ты напишешь хорошую книгу. Спасибо за этот день. Не знаю, что там на тех фотографиях, но я рад, что они существуют. До этого, как ты понимаешь, на фотографии мне было плевать.

— Понимаю, — ответил я и ушёл в зал. Туда, где обычно дремал мой отец.

Я лежал в постели и прислушивался: не плачет ли Яша в своей комнате? Нет. Он спал посапывая.

Чем наполняются его сны?

Я измучился за этот день. Внешне всё оставалось хорошо, но душа моя потаённо подвергалась нравственным испытаниям. Она отвечала на сигналы болью и, значит, жила. Сам виноват. Не нужно возвращаться. Я боялся, что раскисну из-за дома, из-за воспоминаний, но жалость к Яше перевесила. Я думал теперь исключительно о нём. А может, просто разом всё навалилось.

Не знаю почему, но я заплакал. С всхлипываниями, по-бабьи. Я боялся всех разбудить и прятал голову под одеяло. А утром, простившись с Лерой и Игорем, я уехал. Пробуждения моего слепого приятеля дожидаться не стал.

Знаю, что последняя фраза моего рассказа чудовищна, но Яше она бы понравилась. Он бы понял.

Я не попрощался с Яшей потому, что не мог смотреть в его глаза.

Экскурсовод

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

И. Бродский

Мама, я хочу быть экскурсоводом. До моей так называемой болезни ты любила спросить: «Кем тебе хочется стать?» А я не знал. Помнишь, как самозабвенно я бросался в крайности? Это я пытался ответить на твой вопрос.

Помнишь последний город, в котором я жил? Как он там назывался? Какое-то деревянное название… Если вспомню, скажу.

Тот музей, о котором я всё время говорю, находился в старой части города. Двигаясь вдоль реки от моста на север, следовало считать фонарные столбы и свернуть направо после семнадцатого. Там на убогом доме есть памятная табличка — не помню, про что она. Оттуда видна церковь — нужно обогнуть её справа, перейти к цветочному и отыскать довольно тесный проход между двумя домами, напоминающими мамашу с дочерью. Протиснувшись между ними, окажешься у кованого забора, собравшего в охапку парк. На первый взгляд, забор сплошной, без калитки — но она есть, её легко отыскать. Парк только