Вторая, более совершенная версия Треугольника формируется в 2005–­2007 годах. Ключевой здесь была так называемая борьба против «оранжевой угрозы» и либеральных «цветных революций» в СНГ – борьба, в которой очень окрепла третья сторона Треугольника.

Новая фаза: отделение политической мотивации от управляемости

Система вступила в новую фазу, когда она демотивирует не только противников, но и союзников и сторонников. Сфера политической мотивации отделилась от сферы управления и может быть воссоздана теперь только вне власти.

Эстетика Системы: рукотворный Армагеддон как идейно-эстетический предмет политики

За последние пять лет Кремль развил токсичную идеологию противостояния Западу. В этой идеологии, кстати, нет ни единого незападного элемента – она то, что Михаил Гефтер называл «позитив негатива». Но это бессодержательное антиевропейское мировоззрение представляет собой новый риторический и эстетический предмет. Банальная реальность одностороннего нарушения норм Россией драматически стилизована под Армагеддон, где президент-архангел отчаянно сдерживает полчища бесов-русофобов.

Рукотворный Армагеддон сегодня – главное идейно- эстетическое изделие РФ. Особенность эстетизма в идеологии – прекрасная вещь не подлежит никакой критике, кроме художественной. Возражения отводят как интриги завистников. Чему те завидуют? Красоте русских устоев – батального полотна, творимого российским телевидением онлайн.

Великую вещь нельзя корректировать, нельзя доработать – она совершенна. Эстетика Великой Руси заперла российскую политику в нынешнем тупике.

Четыре русских десталинизации без одной удавшейся

Мы постоянно требуем провести, наконец, настоящую десталинизацию. При этом обходя то, что многие из наших современников пережили их уже четыре.

Первую, коммунистическую десталинизацию, запущенную Берией и Хрущевым в 1953–1956 годах.

Вторую, выросшую из нее, – общественную, с конца 1950-х разросшуюся в движение инакомыслящих, а затем – в диссидентство. Эта вторая была наиболее глубокой, хотя элитной и не столь массовой. Она включила колоссальный человеческий и этический опыт, доведя до этики поступка – но не смогла перейти в политический проект.

Затем была третья – массовая десталинизация перестройки 1987–1991 годов. Самая массовая из десталинизаций, но и наименее глубокая. Ее лидеры ошибочно рассматривали свой личный антисталинизм как самоочевидную догму.

И отсюда четвертый – официозный антисталинизм 1990-х в новой России. Долгое время (ошибочно) принимаемый за консенсус, он категорически не уклонялся от критики новой реформистской власти. Оттого «четвертая десталинизация» легко растворилась в раннем путинизме и капитулировала перед ресталинизацией 2010-х годов.

Не признав, что Россия – не какой-то сталинистский айсберг, а многослойный курган, мы не завершим ни одну из десталини­заций.

Дискурс Путина: разложение на конфликтующие словари. Канцелярит Путина

Семнадцать лет правления привели к истощению путинского языка. Когда-то политически свежий и оригинальный, легко вбирающий разные лексиконы, сегодня он распадается по швам конфликтующих словарей. Все чаще видны попытки автора сшивать свою речь вульгаризмами. Либо, что хуже, – поучительными разъяснениями (вычитанными из плохих книг), как «на самом деле» обстоят дела. Тогда Иван Грозный из садиста-убийцы превращается в жертву «католической пропаганды».

Кажется, можно составлять словарь фраз-мемов – где, наподобие советского канцелярита, первая фраза влечет за собой последующие, которые подтягиваются сами собой – нечего и думать. Канцелярские обороты были присущи Путину и прежде. Это с его языка слетело во все российские дискурсы, вплоть до культурных колонок, словцо «востребовано» – фельетонно звучащий архаизм. Но топь зарастает, и речь Путина стала труднопроходима.

«Деньги на это есть, и мы будем их выделять, пока не будет решена проблема… Здесь инфраструктура нужна… Идет большая многоплановая и многогранная работа… Будем наращивать усилия… Повторяю, деньги на это выделены… Я знаю количество денег и знаю, что с ними происходит… Проблема есть… Подумать над этим точно можно… Не спекулировать надо, а предлагать решение…» И вот, наконец, фраза по виртуозной пустоте однокоренная брежневскому «экономика должна быть экономной»: «Нужно добиваться, чтобы качество нашей работы отвечало всем заданным требованиям».

Путин побаивается собственного здравого смысла при прямой постановке вопроса. Так в вопросе про собственность на Исаакий. Едва появляется президентская формула «мы – светское государство», за ней следует ждать «но» – про антицерковную политику большевиков, с жалкой иронией про маятник Фуко в соборе. На вопрос о правовом статусе Исаакиевского собора – исходно имперской, а не церковной собственности – следует ссылка на то, что император считался главой церкви. Где тут место политическому здравомыслию? К которому прежний Путин умел призвать стороны конфликта, диктуя им рамки компромисса.

Но теперь он не хочет ничего решать, а ждет, чтобы все как-то решалось: ведь деньги выделены? И опять все тонет в путинском канцелярите.

Но отчего идейные эскапады и бюджетируемые проекты создания «национальной идеологии» не принесли результатов? Что их блокирует? Путин! Такой удобный в роли лживого кредо Системы РФ, Путин обнуляет попытки дополнить себя другой идейной системой, которая стала бы обязательной и для него.

Об идеологемах, не могущих быть убеждениями

С 1990-х годов в поле дискурсивного обращения неприметно появляются темы, сюжеты, мемы и т. п., не предназначенные для того, чтоб кого-то индоктринировать. Им не нужно овладеть массами или убеждать. Их функция иная – порождая дискурсивное облако, наращивать давление в пользу того или иного игрока. Их источник и их носитель – политические темники, пропагандистские бумаги избирательных кампаний.

Эти девайсы мобилизации ad hoc вовсе никак не рассчитаны на личную политическую позицию. Мемы типа «либералы поураганили в 1990-х» мобилизуют лишь на матерную брань в сетевой стычке. Но и всех яростных инвектив против «либералов» и «либерализма» в официальных СМИ и в сетях недостаточно, чтобы оформилась либеральная альтернатива. Люди податливы к полемической провокации: под атакой они принимают себя за сторону в несуществующем политическом противостоянии. Провластные мемы изначально исходят из наличия над ними зонтика исполнительной, судебной и полицейской власти. (А. Ф. Филиппов: «Они еще могут пробуждать эмоциональную реакцию. Они годятся на то, чтобы обозначать в общем неизменную позицию, но не на то, чтобы сближаться с оппонентом, учитывая его (частичную) правоту. Оставаясь средствами мобилизации, они все реже допускают продвижение вперед…»[36]. Филиппов называет их «выдуманными, функционально пригодными смысловыми комплексами, рассчитанными на… моментальную мобилизацию»[37].