href="ch2.xhtml#id60" class="a">[63] Овидия, а также «Искусство любить» Мансо, но ни один из симптомов влюбленности, какие приводятся в этих трудах, никак не приходился мне впору. Наконец меня внезапно осенило, что я читал в какой-то пьесе[64], что равнодушие и всклокоченные усы служат верным признаком влюбленности! – Я взглянул в зеркало: о небо! – усы мои были всклокочены! О небо, душа моя была исполнена равнодушия ко всему на свете, кроме любимого существа.

Одним словом, поскольку я теперь узнал, что и в самом деле нахожусь в состоянии истинной влюбленности, душа моя утешилась. Я решил основательно подкрепиться едой и питьем и потом отыскать малютку, к которой устремилось все мое сердце. Сладкое предчувствие подсказывало мне, что она сидит у парадной двери, я сошел вниз по лестнице и в самом деле нашел ее!

О, что за свидание! Как бурлил в моей груди восторг невыразимо блаженного любовного чувства! – Мисмис – так звали милочку, как я узнал впоследствии от нее самой, – Мисмис сидела там в преизящной позе на задних лапках и умывалась, многократно проводя передними лапками по щекам и ушкам. С какой неописуемой прелестью выполняла она у меня на глазах то, чего требуют элегантность и чистоплотность! О, ей не нужны были презренные ухищрения, чтобы возвысить те прелести, которые ей даровала природа! Решительнее, чем в первый раз, я приблизился к ней и сел рядом с нею! Она не убежала, а взглянула на меня испытующе и затем потупилась. – «Прелестнейшая, – начал я тихо, – будь моей!» – «Отважный кот, – сказала она в смущении, – кто ты? Разве ты меня знаешь? Если ты будешь столь же искренен и откровенен, как я, и столь же правдив, то скажи и поклянись мне, что ты меня и вправду любишь». – «О! – воскликнул я в восторге. – Да, клянусь ужасами Орка, клянусь священной луною, клянусь всеми прочими звездами и планетами, которые заблещут нынешней ночью, едва расточится пелена туч, – клянусь тебе, что я люблю тебя!» – «И я тебя тоже», – прошептала малютка и в сладостной стыдливости прижала ко мне свою головку.

Я хотел, исполненный жарчайшего пыла, обнять ее, но тут на меня с дьявольским визгом набросились два исполинских кота, отчаянно искусали и исцарапали меня и вдобавок ко всему еще швырнули меня в канаву, так что гнусные помои сомкнулись над моей головой. С превеликим трудом спасся я от когтей этих кровожадных убийц, этих смертоубийственных бестий, которые не проявили ни малейшего уважения к моей образованности и знатности. Вопя от ужаса, взбежал я по лестнице. Когда маэстро увидел меня, он воскликнул с громким смехом: «Мурр, Мурр, что за вид у тебя, мой милый котик? Ха-ха! Я уже смекаю, что стряслось, ты начал выкидывать штучки, как истинный „Кавалер, блуждающий в лабиринте любви“, и при этом тебе здорово не повезло!» – после этих слов маэстро, к немалому моему неудовольствию, опять-таки громко расхохотался. Затем он велел налить в таз воды и без дальних разговоров несколько раз окунул меня в нее, так что я от чихания и фырканья почти утратил слух и зрение, потом крепко завернул меня в кусок фланели и уложил в мою корзинку. Я почти лишился чувств от ярости и боли, не мог двинуть ни лапами, ни хвостом. Наконец тепло оказало на меня свое благодетельное влияние, и я ощутил, что мысли мои приходят в порядок. «Ах, – стал жаловаться я, – что за новое горькое заблуждение на жизненном пути! Такова, стало быть, любовь, которую я уже так великолепно воспевал, – любовь, которая является высочайшим чувством, которая наполняет нас неизъяснимым блаженством, любовь, которая словно бы возносит нас в небеса! – Ах! Меня она низвергла в сточную канаву! Ах, я отрекаюсь от чувства, которое не принесло мне ничего, кроме укусов, омерзительного купанья и гнусного закутывания в презренную фланель!» Но едва лишь я вновь оказался свободным и здоровым, как Мисмис вновь возникла перед моими глазами как некое неотвязное видение, и, еще не забыв пережитого позора, я, к великому своему ужасу, обнаружил, что все еще влюблен. С яростью я вновь попытался взять себя в лапы и, как подобает рассудительному коту, приступил к чтению Овидия. Как мне явственно вспоминается, именно в «De arte amandi»[65] я наткнулся на рецепт от любви, противоамурное средство. Я прочел стихи:

Venus otia amat. Qui finem quaeris amoris,

Cedit amor rebus, res age, tutus eris![66]

С новым рвением вознамерился я углубиться в науки, согласно этому предписанию, но на каждой странице перед глазами моими прыгала Мисмис, я думал о Мисмис, я читал и писал ее имя! – Автор вышеупомянутых стихов, подумалось мне, должно быть, имел в виду иную работу, и так как я слышал от других котов, что охота на мышей представляет собой необыкновенно приятное развлечение и вообще отличный способ поразвеяться, то очень возможно, что под словом «rebus»[67] следует иметь в виду охоту на мышей. Поэтому, едва стемнело, я отправился в погреб, где блуждал по мрачным ходам и переходам, распевая: «Сквозь чащу крался я, угрюм, с ружьем наперевес».

Но, ах! – вместо дичи, которую я собирался затравить, я вновь узрел ее милый образ: на темном фоне сумрачного подвала он вырисовывался особенно явственно. И к тому же прежестокая любовная боль вновь стала яростно терзать мое слишком чувствительное и слишком легкоранимое сердце! И я сказал: «Взоры девственной денницы, устремитесь кротко вниз: Мурр-жених блаженно ходит там с невестою Мисмис!» Так мечтал я о победе, кот отрадный, горд собой, но, зажмурив очи, киска робко скрылась за трубой!

Таким образом, я, достойный всяческого сожаления, все больше и больше погружался в омут любви, в омут жестокой страсти, которую, должно быть, на погибель мне воспламенила в груди моей некая враждебная звезда. Весь трясясь от ярости, гневно восставая против моей судьбы, я вновь набросился на Овидия и прочел там следующие строки:

Exige quod cantet, si qua est sine voce puella,

Non didicit chordas tangere, posce lyram[68].

– Ax, – воскликнул я, – к ней, к ней, ввысь, на крышу! Ах, я вновь отыщу ее, сладостную прелестницу, там, где я узрел ее впервые, но она должна будет петь, о да, петь, и ежели она издаст лишь одну-единственную фальшивую ноту, я буду исцелен и спасен!

Небо было ясно, и луна, при свете которой я поклялся в любви прелестной Мисмис, сияла, когда я взобрался на крышу, чтобы подстеречь мою