В архиве общины сохранилась единственная черно-белая фотография Шанти. На ней запечатлена, пусть и нечетко, молодая девушка в джинсах и футболке. Ратхе удалось отобразить в камне сходство с оригиналом. Только каменная Шанти облачена в сари, держит в руках «магический» лотос и взгляд ее обращен в Космос — на внутренних стенах Эллипса светящимися точками нанесена карта звездного неба. Богиня выполнена в натуральный прижизненный рост. Во всяком случае, те, кто застал ее живой, утверждают, что такой она и была — около ста шестидесяти пяти сантиметров.

Специальным острым металлическим скребком Ратха шлифует нос каменной Шанти. По моему мнению, нос безупречен, да и вся фигура давно готова, но Ратха недовольна своей работой. Когда-то в Большом мире она делала небольшие скульптуры для городских парков и Дворцов пионеров. В основном это были фигурки горнистов и барабанщиков. Но однажды Ратхе пришлось изготовить бюст Ленина. Она любит рассказывать об этом. Ленин в СССР тоже заменял Бога, как и Шанти в Санвилле. Ратха покинула Большой мир еще до развала Союза и другой России не знает. Она живет в Санвилле больше пятнадцати лет, десять из которых работает над мраморным образом Шанти.

— Эта работа для меня милость. Сначала я считала, что это благословение, а потом поняла, что это милость. Божий дар, — говорит Ратха, заметив нас с Кантой.

— По-моему, нос идеален. Впрочем, как и вся скульптура. Она уже давно готова, — говорю Ратхе, которая легко касается скребком носа Шанти. При этом из-под тесака даже не сыплется мраморная пыль — художница словно гладит камень.

— Что ты! Здесь еще на год работы, а то и больше, — сказала Ратха.

Но мне кажется, дело в другом. Работая над образом Матери, Ратха чувствует себя причастной к великому и важному делу, которому посвятила лучшие годы своей жизни. Для всех она — скульптор Ратха, создающая образ Шанти. Это обеспечивает ей место во втором круге от «магического» лотоса среди элиты общины. И она не хочет расставаться с этим статусом. Да и находиться в прохладном Эллипсе гораздо приятнее, чем под палящим солнцем на ферме.

— Прекрасная работа, — сказала Канта Ратхе. Та просияла. Похвалы Канты, которая пишет картины и разбирается в искусстве, Ратха особенно ценит, — видно, что ты душу в нее вложила. А сколько времени на это ушло и еще уйдет, неважно.

— Ты же понимаешь, что она просто тянет время, чтобы не работать вместе со всеми, — сказал я Канте, когда мы вышли из Эллипса и направились по узкой тропинке, мощенной мелким шуршащим гравием, в сторону птицефермы.

— Возможно, эта скульптура — все, что есть у нее в жизни. Работая над ней, она будто общается с самой Шанти. Прикасаясь к ней, она чувствует себя защищенной. Ты же знаешь, что Ратха очень одинока, — сказала Канта.

— Здесь все одиноки. Это плата за трансформацию сознания: никаких религиозных переживаний, никаких эмоций, дружбы, землячества, наконец! Только ты и светящийся в «магическом» лотосе луч, — я снова не смог удержаться от иронии в тоне.

— Ратха приехала сюда из-за какой-то очень трагической любви. И посвятила себя этой статуе. Пусть так и будет. Не приставай к ней, — сказала Канта.

Я промолчал. Мне нет никакого дела до несчастной любви Ратхи. Гораздо больше меня волнуют наши с Кантой отношения. С тех пор как мы приехали в Санвилль из Москвы, я перестал понимать, кто я для нее. Превратившись из Ольги в Канту, она изменилась и сама. Мы по-прежнему спим вместе, но с каждым днем я чувствую, как она отдаляется от меня. Надежда, что жаркое индийское солнце растопит айсберг, внезапно возникший между нами, оказалась тщетной. Каждый раз, пытаясь поговорить с Кантой о нас, я словно тянусь к спасительной шлюпке, где-то рядом покачивающейся на волнах. Но течение относит шлюпку все дальше от берега, не позволяя забраться в нее и вернуться в прежнюю жизнь. В принципе мы и в Москве не часто говорили о любви. С другими девушками я никогда не испытывал потребности в таких разговорах. Но с Кантой все иначе. Как-то спросил — почему она так редко говорит мне, что любит?

— О любви не надо говорить, со словами любовь может уйти. Я выросла среди чеченцев. У них не принято много говорить о любви. Лучше доказывать ее поступками, — сказала она твердо, как отрезала.

Тогда я в очередной раз ощутил вторую половину ее крови, бурлящую и своенравную, как горная река. Бесполезно было пытаться заставить повернуть эту реку вспять. Она может выйти из берегов. Или высохнуть. После нескольких неудачных попыток вывести Канту на откровенный разговор я решил оставить все как есть. Чрезмерная настойчивость вызовет у нее лишь раздражение. Я занял выжидательную позицию, стараясь научиться лучше чувствовать Канту.

Птицеферма располагается в девятом, самом дальнем секторе Санвилля. Весь Санвилль поделен на секторы. Например, общежитие для новичков, в котором живем мы с Кантой, находится во втором секторе. А дом профессора Полозова — в четвертом, привилегированном. Деление на секторы, по мнению Совета общины, способствует порядку. Так удобнее наблюдать друг за другом. Никто не имеет права селиться там, где захочет. Сектор, как и место у священного лотоса, каждому указывает Совет общины.

— Коллектив наблюдает за вами и видит, что вы собой представляете, — любит говорить Хлоя, и вены на ее черепашьей шее вздуваются. — В любой момент община может спросить — а этот человек действительно работает? Каковы его истинные мотивы? Может ли он давать больше, чем брать? Это очень важно. За этим здесь следят. Здесь никто и ничто не остается незамеченным! — примерно так Хлоя начинает утренние собрания перед началом работ. Мне они напомнили «утренние разводы» во время службы в армии, где каждому ставится задача на день.

Совет общины против того, чтобы в секторах селились по принципу национальностей или вероисповеданий. Санвилльцев специально перемешивают, чтобы соблюдался принцип коммунитарности. В девятом секторе, где находится птицеферма, мы с Кантой еще ни разу не были. В сектор ведет широкая тропа, проходящая через лес, который спасает нас от палящего солнца. По обе стороны тропы почти непроходимые джунгли. Отовсюду доносятся крики птиц и животных, и мы с Кантой пытаемся угадать, кто именно кричит. Но сделать это непросто, все звуки сливаются в общий рычаще-кричаще-квакающий гул. Вдруг метрах в десяти перед нами появилась огромная кобра. Она неторопливо выползла из леса и стала переползать тропу. Мы с Кантой замерли. Я стал искать взглядом палку или камень под ногами.

— Даже не думай об этом, — сказала Канта, заметив это. — Зло порождает зло. Ей нет до нас дела, у нее своих хватает. Проявишь агрессию — ей придется защищаться.

Между тем змея остановилась, приподняла голову и с любопытством стала нас изучать. Она не встала в стойку и не раздула капюшон. Просто смотрит на нас, а мы на нее. Еще через пару секунд кобра спокойно поползла дальше, и мы продолжили путь.

Девятый сектор оказался нежилым. Не видно ни домов на деревьях, ни тростниковых хижин. Лишь птицеферма, состоящая из нескольких курятников, примыкает к высокому деревянному забору, выкрашенному охрой. Нас встретил лысый улыбчивый человек неопределенного возраста, в оранжевой кришнаитской одежде, символизирующей свободу разума. Он махнул рукой в сторону длинных столов, за которыми уже завтракали несколько человек, которым сегодня также предстояло работать на птицеферме. Молодой афроамериканец с белой подругой, две женщины за пятьдесят, по виду европейки, и пара «голубых» испанцев. Мы с Кантой взяли миски с рисом и присоединились к трапезе. За два месяца я возненавидел рис и бананы, очень хочется мяса. Мясо в общине запрещено. Считается, оно несет в себе предсмертный страх животного и агрессию, которая может передаться человеку. Кур на птицеферме используют исключительно для носки яиц. Тех, которые плохо несутся, меняют в окрестных деревнях на что-то нужное. На ужин часто дают рыбу. Почему-то ее предсмертный страх не берут во внимание. Но я мечтаю об огромном стейке. Мне никак не удается подавить в себе кулинарные пристрастия хищника, о которых недавно говорили Люк с Полозовым. Раньше я любил хорошо прожаренное мясо, но сейчас зверь, живущий внутри меня, не отказался бы от стейка с кровью. Если хищнику не давать мяса, он станет от этого только злее и уж точно не превратится в травоядного. Наверное, Полозов с Люком правы. Самостоятельно измениться могут только очень сильные духом, пропитанные идеей трансформации человечества. Словом, не такие, как я. Вздохнув, принимаюсь за рис.