Становилось все светлее; ей казалось, что она различает ее голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…

Не зажмуриваться! Ее слабость — признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…

Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру. И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание — законодатель этикета сидит в темных кронах, и…

Это что у него? Что это?!

Она не выдержала. Провела кулаком по лицу — едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:

— Сейчас… я…

Над головой у нее скрипнул смешок:

— Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.

Илаза сломалась.

Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову, будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину…

— Вставай.

Она плотнее вжалась в траву.

Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде — но горло не повиновалось, сведенное судорогой.

Укус слепня. Резкая сильная боль.

«Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»

Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…

Потом стало тепло.

Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних сил стискивала зубы, пытаясь собрать волю для борьбы с мучениями, которые придут следом за теплой пульсацией; мучения издевались над ней и все не шли.

Время остановилась; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами — тело слушалось. Паралич не наступал.

Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.

* * *

Круглый живот Равары вырос до размеров горы; Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:

— Как телята родятся, видала?

Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.

— Не сегодня-завтра, — Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, — рожать будем… Позову тебя. Пособишь.

С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла, не двигаясь, в опустевшем коридоре.

Роды начались на рассвете.

Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом — чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора — чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:

— Госпожа Фа зовет…

Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.

В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:

— Иди…

Она задрожала — но вошла.

Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:

— Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…

— Не могу больше… Ой… не могу-у…

— Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим — и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть — отдохни…

Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина — и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:

— На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.

— Не могу-у…

— Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…

Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк — полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом, и не знает, куда девать себя…

От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:

— Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет — тужься…

— О-о-ой… А-а-а, мама!..

Девочка намертво сплела мокрые пальцы.

— Поди сюда, — сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. — Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…

И девочка, обомлев, подошла.

Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.

Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед — в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:

— Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…

Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко: