пролистывал новостные ленты на каналах своих более молодых и более удачливых теперь конкурентов за тысячи вёрст от Москвы, на новом, наполовину ещё не заселённом кладбище Злакограда две женщины в трауре вслушивались в размеренно печальные слова погребальной молитвы. И удивляясь как бы самим себе, особенно та, что была моложе, они заметно реже, чем священник, и как бы исподволь осеняли себя крестным знамением. Вспоминали при этом слова и дела усопшего, те, о которых ведали, и те, о которых только догадывались. И безнадёжно скорбели, и унывали в отчаянии, и глаза их были на мокром месте, но свои спины держали ровно, и свои высохшие острые плечи не опускали, даже когда примеряли слова молитвы к себе. Когда от этой примерки по позвоночнику пробегал озноб.

Отец Андрей выговаривал каждое слово. Запах ладана смешивался с запахом чернозёма. В километре от них шум федеральной трассы и железной дороги. Перед глазами чеканный профиль Фёдора Павловича. Кинематографичные бакенбарды. Галстук, который он никогда не носил при жизни.

Поймав взгляд отца, младший сын священнослужителя, сам вызвавшийся сегодня помочь, сразу понял, в чём его строгость. Действительно, что за язычество? И как только Дима вынул из гроба африканскую трость, на него опустили крышку и натренированные руки в полном безмолвии привинтили её навсегда. Первую горсть чернозёма в могилу бросила Ева Дмитриевна.

Примерно часом позже Геннадий Андреевич нашёл всех участников погребения на другом конце кладбища, у самого первого, сделанного здесь два года назад захоронения, у могилы Акация Акациевича Пулиопулиса, где уже стоял красивый каменный памятник, рядом с которым зеленел экзотический кустарниковый дуб. Через несколько лет, когда эта диковина начнёт плодоносить и рядом с ней прорастут первородные круглые жёлуди, кто-то из посетителей соседних захоронений пересадит один из таких ростков и положит начало традиции называть тот погост «Мелкодубским». Когда администрация города решит закрыть некрополь для погребений, он почти уже весь будет покрыт непривычным глазу иноплеменным кустарником. Из крупных древесных форм широколиственной флоры не приживётся там ни одна. И это станет лишним косвенным подтверждением украденной когда-то у Акация Акациевича гипотезы.

Отец Андрей прочитал над прахом отступника краткий заупокойный молебен, и только тогда Лиля расплакалась в голос. Если бы не её муж, никто не решился бы дотронуться до неё и поднять с колен. Как всегда, Геннадий Андреевич Попович появился вовремя. И супругу успокоил, и придал собранию в финальной части некоторый официоз. Даже слова его отца и движения брата при появлении мера стали отчётливее и осмысленнее. И душой при этом Геннадий Андреевич не покривил, богобоязненно креститься ему не пришлось. Отзвучала «Вечная память». Половина букета белых цветов, которые он нёс к могиле Фёдора Павловича, остались лежать у крестообразного памятника на могиле Акация Акациевича.

Для Евы Дмитриевны и слёзы Лили, и молебен, а пуще всего послеполуденный зной, стали дополнительным испытанием. Она не была знакома с Пулиопулосом, но, как и все в городе, хорошо знала историю их отношений с Карачаговым. И, кроме того, хотите верьте, хотите нет, целых два раза видела в вечерних сумерках его привидение. И у здания ЮгСибТелекома, и неделей спустя у центрального банка, не выдержав его холодного взгляда, она переходила на другую сторону улицы и вызывала такси оттуда. Только утром Ева Дмитриевна понимала, чей взгляд смутил её вчера. Не напугал, а именно смутил. Даже в образе призрака Пулиопулос чувства страха ей не внушал, но как-то стыдно перед ним было.

Сжимая трость её любимого Тео, она стояла теперь рядом с дочерью учёного маргинала, но через вуаль смотрела в сторону могилы Фёдора Павловича и томилась воспоминаниями о кудрявом юноше, бесшабашном весельчаке, который ещё до их близкого знакомства на городских первенствах два раза отправлял в нокаут её первого гопника. Спустя пару лет в присутствии Евы гопник возьмёт реванш, но уже не на ринге. Чем могло бы обернуться даже лёгкое сотрясение для человека, недавно перенесшего операцию на головном мозге, нетрудно представить, но, к счастью, мимо лежащего на асфальте с разбитым лицом чемпиона зоны Сибири по боксу среди юношей за 1988-й год, проходил неравнодушный Акаций Пулиопулос. С этого их дружба и началась.

И пока её самодовольный обладатель сбитыми и трясущимися руками пытался завести свой «чермет», на Еву напала пагубная детская привычка. Сидя на пассажирском сидении, она молча грызла свои накрашенные ногти и боковым зрением видела, как кто-то пробует поднять Федю с земли. Но вместо того, чтобы быть благодарной этому доброхоту и сочувствовать, и виниться перед Тео, она с ожесточённой усталостью думала: «Как же вы все меня за@бали!»

Отец Андрей после обряда крещения, после причастия и после соборования не удивился прояснившемуся взгляду Фёдора Павловича. Именно такого эффекта он ждал и вымаливал у Неба. Но сняв раскрытое Евангелие с головы раба Феодора, встревожился. Ясный немигающий взгляд Федора Павловича был направлен на Еву Дмитриевну и ничего хорошего ей не сулил. На сестринском посту тем временем сквозняк перевернул тяжёлый лист местного глянцевого журнала. В плохо настроенном слуховом аппарате такие шуршащие звуки отзываются грохотом.

И Отец Андрей, услышав неожиданно чёткие слова Фёдора Павловича, понял всю тщету своих надежд. Бесы самолюбия и обиды не бежали от ладана и не уступали своё место ангелам примирения и прощения.

— Я всё помню!

В гробовой тишине Ева Дмитриевна отвернулась и опять пустила слезу, и та же мысль, что впервые пришла ей в голову много-много лет назад в салоне убитой иномарки, снова посетила её. И поддавшись необъяснимой женской логике, она едва не прокричала Фёдору Павловичу в ответ: «Можно подумать, что Наташа, если бы не уехала в своё время, поступила бы по-другому. Уж поверь мне, если бы она сейчас стояла на моём месте, свои гадкие слова тебе пришлось бы повторить и ей». Однако, не найдя в себе сил обернуться к своему Тео, Ева Дмитриевна нашла их для того, чтобы промолчать. И только животные тонкого мира могли её слышать и, потупив свои морды, промычать в ответ и ей, и Тео: «Для чего вы жизнь прожили, старые дураки?» Слуха же присутствовавших в одноместной палате людей касался только мелкозернистый звон медицинских приборов.

Между тем Наташа, забытая всеми вторая верзила, соучастница безумных и, естественно, аморальных юношеских забав, и правда могла стоять теперь на месте Евы. Или, по крайней мере, рядом с ней. После смерти своего пожилого мужа от вирусной пневмонии, помыкавшись больше года по первопрестольной столице Казахстана и не найдя в Алма-Ате ни поддержки, ни достойной работы, она решила вернуться на Родину.