На этот раз узкоколлегиальное отмечание Величайшего Женского Праздника изначально планировалось в Машиной квартире, как наиболее масштабной из всех предложенных, но реализации этого проекта помешал переезд Машиной бабушки из Петербурга. Бабушка так полностью и не восстановилась, и родители все же убедили ее в такой необходимости. К Маше, таким образом, вернулся самый ее старый и верный друг, но современные Ромео с Джульеттой лишились в результате последнего места для тайных свиданий. В связи с новыми вводными мероприятие по случаю 8-го Марта было перенесено в Женькину квартиру, предварительно очищенную от родителей. Их сослали на дачу, где круглогодично обитало самое старшее поколение Мартовых. Исключение было сделано лишь для мелкой Аленки, и то при условии, что в десять ее честно отправят спать.

В «большую» комнату – неудобно вытянутую гостиную – набилось столько народу, что мест на стульях и полу не хватало. Из компании не доставало лишь Ольки. Избегая вполне вероятного отказа, она поспешила опередить события, придумав страшную занятость на все праздничные дни. Сообщила она об этом через Машу, которую после истории с сайтом считала единственной подругой. «Дружба» эта, пожалуй, тяготила Машу, но ей по-прежнему было жалко девчонку, от которой в одночасье отвернулся весь класс. Маша не раз пыталась поднять вопрос о восстановлении Ольки в правах, но постоянно натыкалась на жесткое неприятие остальных. Удивительно (а может, и не очень), но наименее радикальными из всех оказались Женя с Максом. Но даже если их Маша могла склонить к прощению раскаявшейся, то Инга и Гарик заняли позицию абсолютно непримиримую. А их влияние на массы всегда было определяющим.

Хотя усилиями школьной администрации сам сайт был закрыт, скандал вокруг него окончательно не рассосался. Но кризис явно миновал, ситуация постепенно перерастала в хронику с надеждой на регрессию. Уход Мамы-Оли удалось предотвратить, хотя ценой тому был отказ от забастовки. Ребята пошли на это, поскольку Мама-Оля не ставила перед ними условий выдачи авторов сайта и через Карапетовну добилась снятия запрета на посещение занятий Женей и прочими зачинщикам восстания. Так что класс мог считать основные задачи забастовки выполненными. Однако оперативно-розыскные действия в школе не прекращались до сих пор. То одного, то другого ученика выдергивали на допрос, причем процесс этот затронул и параллельные классы.

Но жизнь продолжалась. И праздник в стенах тесной Жениной квартиры набирал обороты.

Вадик появился на «сцене» в а-ля детской панамке и коротеньких шортах на длиннющих во все его тело лямках, застегнутых крест-накрест на здоровенные круглые пуговицы. Ничего более нелепого, чем долговязый Вадик в образе детсадовского воспитанника, невозможно было придумать. В руках он держал искаляканные детскими печатными буквами листы. Не в укор другим поэтам будь сказано, Вадик умел читать свои стихи весьма артистично. Его выхода всегда ожидали с предвкушением чего-то особенного. На этот раз у Вадика был лишний повод стараться: Леночка упрямо восседала на Гарькиных острых коленях и всем своим видом демонстрировала полное невнимание к происходящему на «сцене». Она хихикала, шептала что-то на ухо своему подмененному партнеру, от чего тот, быстро освоившись с новой ролью, так же бестактно прыскал со смеху, поглядывая на из кожи вон лезущего прямо перед ними Вадика. Поэт от этого еще больше сбивался, нервничал и потел, так что Монмартик был вынужден пару раз наступить рукой Леночке на ногу, чтобы хоть как-то призвать их с Гариком к элементарному приличию.

Вадик объявил, страшно картавя слова:

– Письмо Зенечки Онехина Танечке Лариной (в старшую хруппу детского сада).

Предвижу все: вам не прочесть

Печальной тайны объясненья,

Ведь алфавит, мое спасенье,

Вам никогда не одолеть.

Но я пишу, чего же боле,

Что я могу еще сказать.

Перо поэта в божьей воле…

Раз научился он писать.

Я помню чудное мгновенье,

Уйдя от шумной суеты,

Я ел конфеты и варенье,

Вдруг предо мной явилась… Вы.

Мы никогда не скажем взрослым,

Зачем забрались Вы в кусты…

С зеленой сопелькой под носом,

Как гений чистой красоты.

Вы потянулись за вареньем,

Что я припрятать не успел.

О, мимолетное виденье,

Я улыбнулся… и доел.

Я мальчик самых честных правил,

Когда конфетку дожевал,

На память фантик Вам оставил…

Потом обратно отобрал.

Но тут меня позвала мама,

И вот когда я пожалел,

Что мы дружили слишком мало…

А то бы я еще поел.

Жую ль теперь я пряник вялый,

Ириску ль чахлую сосу,

Звучит мне голос шепелявый

И снятся сопельки в носу.

О, где вы, две косы льняные,

Два уха, две руки… потом

Две ножки, ножки – где вы ныне?..

Я, впрочем, вовсе не о том.

В саду во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без драк, без жизни, без еды.

Вас в младшей группе снова встретя,

Когда был в нашей карантин,

Я неожиданно заметил,

Что липнет к вам один блондин.

Я этот профиль деревенский

По петербургским яслям знал.

Ведь это Вовочка был, Ленский —

Поэт, романтик и нахал.

Что вы нашли в нем – недоносок,

Не произносит букву «ры»,

Вино сосал еще из сосок,

А ночью писался в штаны?

Я б мог пройти, конечно, мимо,

Но я, чтоб черт меня побрал,

Вас за косичку дернул мило,

Слегка, любя… и оторвал.

А он, играя в благородство,

Отстать отнюдь не пожелал.

Воскликнул: «Женя, это скотство!»

Взял… и другую оторвал.

Вы заревели, как белуга,

Хотя б могли и помолчать,

А трем детишкам от испуга

Пришлось подгузники менять.

Теперь дуэльные рогатки,

Две гайки, больше ничего,

Судьбу мою, судьбу его

Решат, и будет все в порядке.

В окне за мной разбиты стекла —

Промазал он. Но я попал:

Под одобрительные вопли

Несчастной жертвой Ленский пал.

Здесь по привычке дал я ходу,

Причем немало попотел:

В чужом углу свою свободу

Я потерять не захотел.

Душа моя кипела страстью,

И я бежал… как молоко.

За мною няня, ей, на счастье,

До двери было далеко.

Нет, я не создан для блаженства…

Как больно кончилась игра:

Гляжу на Ваши совершенства

С побитой попой из угла.