Марк оглянулся и посмотрел, как Хадасса собирает принадлежности для мытья ног. Каждый раз, когда он ее видел, она становилась все краше, но не потому, что он видел какие–то перемены в ее внешности. Она по–прежнему была худой, с большими глазами, полными губами, смуглой кожей. Волосы у нее отросли и теперь падали на плечи, хотя все равно она выглядела дурнушкой. Но притом в ней было что–то прекрасное.

Он видел, как она дрожит, и испытывал некоторую неловкость от того, что так напугал ее. Она всего лишь рабыня. Ему не должно быть никакого дела до ее чувств. Но на самом деле это было не так. Почему–то чувства Хадассы много значили для него. Ему не нравилось то, как смотрел на нее Клавдий.

И вот теперь, когда Марк был так близко от нее и мог рассмотреть ее, его поразила еще одна мысль: он ревнует! О боги, какая жестокая шутка! Он испытывает ревность из–за рабыни. Он, римлянин от рождения, стоит тут, завороженный худосочной иудейкой с большими глазами, которая дрожит перед ним. Вот Аррия–то рассмеется!

Ситуация складывалась нелепая, хотя ничего необычного здесь не было. Антигон тоже заводил романы со своими рабами — как с женщинами, так и с мужчинами. Марк вспомнил о Витии, такой горячей и желанной, с которой не раз проводил темные ночи. Нет, не было ничего необычного в том, чтобы использовать рабынь для сексуальных утех.

Он смотрел, как Хадасса выливала воду под пальму в саду, а потом вернулась назад и убрала посуду. А ведь он может командовать ею. Его сердце забилось чаще. Убрав посуду, она вытерла руки. Пройдя через комнату, она стала убирать какие–то стеклянные пузырьки. Потом она снова выпрямилась, держа в руках полотенце.

Марк посмотрел на ее тонкую фигуру, облаченную в коричневое шерстяное платье, препоясанное полосатой материей, свидетельствующей о ее наследии. Иудейка. У иудеев до смешного строгие представления о морали. Девственность до вступления в брак, верность до самой смерти. Эти их ограничения противоречат самой природе человека, но Марк мог бы заставить ее нарушить все ее законы одним только своим словом. Все, что ему нужно было, — это повелевать ей, а она должна была повиноваться. И если она не послушается, он имел право наказать ее так, как ему заблагорассудится, даже убить. Ее жизнь была в его руках.

Она посмотрела на него.

— Тебе нужно что–нибудь еще, мой господин?

Каждая женщина, с которой у него когда–либо были интимные отношения, приходила к нему с большой охотой, или даже сама не давала ему покоя; так было с Витией, Аррией, Фаннией и многими другими как до них, так и после. Если бы Марк повелел Хадассе, как бы она ответила, — растаяла бы в его руках или начала бы кричать во всеуслышанье, что он ее осквернил?

Он знал ответ на этот вопрос. Она была не такой, как все.

— Оставь меня, — кратко ответил он.

Когда он направлялся обратно в Рим, ему пришла в голову мысль, что с ним случилось то, чего никогда не случалось в его жизни раньше, — он поставил чувства другого человека выше своих собственных.

Атрет был поражен красотой и величием Рима. В густых лесах Германии он видел дисциплинированных и хорошо обученных легионеров, которые были хорошо вооружены и одеты в свои странные юбки. Он сталкивался с жестокостью офицеров. И все же он не мог себе представить, каков Рим, с его многочисленным населением, с какофонией языков, с массой римских граждан и иноземцев, которые сновали всюду, подобно муравьям, с его мраморными колоннами и зданиями, с тем потрясающим разнообразием, которым тогда Рим отличался от всех остальных городов.

Главная артерия империи, Виа Аппия, была заполнена путниками, прибывшими из десятков регионов империи; и все эти люди ждали, когда их впустят в город. По всей дороге, прижавшись друг к другу, стояли самые разные повозки в ожидании, когда с заходом солнца откроют ворота. Бато, как слуга самого императора, был в этой очереди первым. Римские стражники уже проверили его бумаги и осмотрели гладиаторов, которых он вез. Когда ворота открылись, Атрет почувствовал прилив адреналина, поскольку телеги, повозки и колесницы, а также люди, которые их везли, разом устремились в город.

Слегка опешив от шума и толчеи в воротах, Атрет стал вертеть головой во все стороны. Греки, эфиопы, галлы, крестьяне из Испании, египтяне, каппадокийцы, парфяне — все двигались в тесной толпе по транспортной дороге. Какой–то римлянин лениво восседал в паланкине, а его несли четыре раба. Затем мимо Атрета проехал еще один — этого несли рабы–нумидийцы. Арабы в своих красно–белых каффиях причудливым образом перемешались в толпе с варварами из Дакии и Фракии. Какой–то грек ругался с сирийским лавочником.

Улицы были заполнены лавочками и магазинами. По обе стороны улиц открывались винные таверны, в которых всегда было полно народу. Между ними, сжатые настолько тесно, что казалось, будто они образуют единую стену, стояли лавки продавцов фруктов, книг, парфюмерии, одежды, цветов и лавки красильщиков. Кто–то что–то выкрикивал, расхваливая прохожим свой товар. Какой–то стеклодув привлекал внимание к своему товару, ловко показывая всем свое умение, а продавец сандалий расхаживал по улицам и продавал обувь прямо из своей коробки. Какая–то полная женщина в голубой тоге, за которой следовали такие же полные дети в белых одеждах, вошла в ювелирную лавку, чтобы присмотреть себе украшения, которые и без того обильно покрывали ее волосы, шею, руки и пальцы. На другой стороне улицы собралась толпа зевак, наблюдающих за тем, как два легионера о чем–то громко спорили с кожевенным мастером. Один смеялся, а другой подталкивал продавца лавки к его товарам.

Повозка, в которой сидел закованный в кандалы Атрет, сильно трясясь, продвигалась по улицам Рима. Пораженный увиденным, Атрет мог только в молчании озираться по сторонам. Всюду, куда он только ни смотрел, стояли дома: маленькие лавки и крупные торговые строения, убогие лачуги и богатые жилища, гигантские мраморные храмы с ослепительно–белыми колоннами и небольшие храмы, покрытые черепицей и позолотой.

Рим пестрел разными красками. Массивные здания были сложены из красно–серого гранита и алавастра, лилово–красного египетского порфира, черно–желтого нумидийского мрамора, белых каррарских камней. Каждый день в городе возводились здания из дерева, кирпича, покрытые ослепительно–белой штукатуркой. Даже статуи были выкрашены в яркие цвета, некоторые были украшены богатыми тканями.

Несмотря на все это великолепие, над имперским городом стояла нестерпимая вонь, от которой голова Атрета раскалывалась и начались спазмы у него в животе. Атрет вспомнил свежий лесной воздух своих родных мест, запах сосны. Здесь же он ощущал запах жареного мяса вперемежку с вонью, идущей от вод Тибра и сточных городских труб. Какая–то женщина вылила помои прямо из окна своей лачуги, едва не обдав ими раба, несущего узлы своей хозяйки. Другому прохожему повезло меньше. Облитый помоями, он стоял и проклинал ту женщину, которая уже отставила ведро в сторону и поставила на окно корзину с бельем. Пострадавший все кричал на нее, а она, не обращая на него никакого внимания, развешивала выстиранные туники на веревку для просушки.