Хотелось рассказать ей про этот ужин в устланной коврами гостиной у друзей, с видом на небоскребы Нижнего Манхэттена и на живописную долину Ист-Ривер: мы говорили про Диего, который так по-прежнему и изменял Тамаре, но решил остаться с ней, потому что не мог помыслить без нее своей жизни, про Марка, который бросил Мод ради женщины много моложе, объявив, что решил «попробовать снова». Один заговорщицкий взгляд через стол — если бы в тот вечер она была среди нас, — и мы бы с ней дружно прыснули от хохота, повторяя «попробовать снова» по пути обратно на Абингдон-сквер.

Мы не были ни друзьями, ни посторонними, ни любовниками — мы колебались, то есть я колебался, и мне хотелось думать, что и она тоже колеблется, — благодаря друг друга за молчание; вечер же тем временем прямо у нас на глазах переходил в ночь над крошечным парком, не относившимся ни к Хадсон-стрит, ни к Бликер, ни к Восьмой авеню, он соприкасался со всеми тремя, как вот и мы, похоже, всего лишь соприкоснулись с жизнью друг друга. Грянет буря — нас сметет первыми, и деваться нам некуда. Я начинал опасаться, что нам выпал сценарий без расписанных ролей.

Два дня спустя, после полуночи: «Милый мой, на этой неделе — ни одной хорошей минутки. Все очень тяжело. И худшее только впереди. Думай обо мне».

«Думать о тебе? Я о тебе думаю постоянно, — написал я в половине шестого следующего утра, сразу же по пробуждении. — Иначе зачем, как ты полагаешь, я встал так рано?»

В тот же день, попозже: «Милый, давай выпьем вместе в ближайшее время». Сказано — сделано.

— Очень бы хотелось хоть чем-то тебе помочь. Ты сказала ему, как обстоят дела? — сделал я первый нерешительный шаг.

— Я ему все сказала. Я не боюсь говорить правду. Научиться бы мне говорить правду.

Я хотел, чтобы она продолжила в таком роде: «Мне казалось, ты умеешь говорить правду. Ты же завернул мою статью, поскольку она тебе не понравилась? Мне ты всегда говорил правду».

«Я не такую правду имел в виду».

«А какую?» — спросила бы она, и я бы все ей рассказал. Мне только и нужен был первый толчок.

Я прямо-таки слышал голос Манфреда: «Нужен первый толчок. Организуй его. Жизнь постоянно их подбрасывает — просто ты не видишь. В случае со мной это заняло два года. Не повторяй той же ошибки».

— Правда иногда бывает тяжела, а я не всегда за прямоту, — сказала она. — Но я не стесняюсь сказать правду, если это важно. — Она ловким маневром обошла мою ненадежную ловушку.

Через несколько дней пришло письмо, что ей придется по семейным делам срочно уехать в Вашингтон. При этом статейку про Малибран она закончила.

«И сколько в ней слов?»

«Слишком много».

«Очень хочется посмотреть».

«Ты же знаешь: опубликовать ее у вас я не могу».

«Да, знаю. Мне все равно, кто ее опубликует. Меня интересует все, что ты делаешь, пишешь, думаешь, говоришь, ешь, пьешь, — абсолютно все, ты разве не видишь?»

Прямее было уже некуда. Если окажется, что я выразился неясно, значит, она просто не хочет меня понимать.

«Милый, я очень тронута твоим отношением. Я правда не пропускаю ни одного твоего слова. Ты наверняка это знаешь. Надеюсь, что я тебя достойна. Текст пришлю, как только переделаю в ...дцатый раз. Искренне преданная тебе я».

Манфред: «Хватит с ней о делах. Не в работе же дело».

Он не видел другого: мы с ней продолжали переписываться, и мои послания становились все менее внятными: слишком много дымовых завес, множество аллюзий — порой я и сам переставал понимать, на что намекаю; мне важно было, чтобы она улавливала эти намеки, сознавала, что они превратились в единственный мой язык, что я не проговариваю того, что проговорить нужно.

Обидевшись на ее неспособность ответить не столь обтекаемо, я три дня ничего не писал.

«Милый, что такое?»

Я прямо-таки ощутил, как она чмокнула в щечку ворчливого дедушку, который решил понарошку надуться.

Манфред: «Слишком много у вас было встреч, слишком они были частыми — не предположишь, что она ничего не знает. Она не стала бы встречаться с тобой два, а уж тем более три раза, если бы ей не хотелось того же, чего и тебе. Любой знакомый мне мужчина — в том числе и ты, — проведя минуту в обществе другого мужчины, уже понимает, что им хочется одного и того же. Ты ей нравишься, ее не интересуют двадцати- и тридцатилетние недоумки, которые ее окружают. Наверняка она не менее твоего озадачена и обескуражена. Кончай с этими беседами за кофе тет-а-тет, переспи с ней. Напейся, если без этого никак, и скажи ей то же, что сказал в первый раз мне».

В следующую пятницу мы решили поужинать вместе. Я присмотрел ресторан на Западной Четвертой улице, заказал столик на половину седьмого. Так рано? — изумилась она. Я прекрасно знал, чему она улыбается и почему спрашивает. Потом там будет не протолкнуться, пояснил я. «Не протолкнуться», — повторила она за мной, имея в виду: «Я все поняла». Язвительно и задиристо. По крайней мере одну вещь мы прояснили, подумал я. Понимание, что все мои уловки она видит насквозь, будоражили несказанно. Женщина, которая знает, о чем вы думаете, наверняка думает о том же.

Если погода не переменится, может снова пойти снег, а он замедлит все вокруг, наполнит обыкновенную трапезу особым блеском и озарит нашу встречу магическим свечением, которое снегопад неизменно отбрасывает на любой банальный вечер в этой части города.

Уже по пути в ресторан я понял, что никогда не забуду последовательности улиц, которые я пересекал, убивая время на Западной Четвертой. Горацио, Джейн, Западная Двенадцатая, Бетун, Банковая, Западная Одиннадцатая, Перри, Чарльз, Западная Десятая. Живописные здания с крошечными живописными дорогими магазинчиками, люди, спешащие по холоду домой, замерзшие фонари, что отбрасывают слабый свет на сланцево-блестящие тротуары. Я поймал себя на том, что завидую молодым влюбленным, обитателям здешних крошечных квартир, на том, что все время напоминаю себе: «Ты знаешь, что делаешь, ты знаешь, к чему это сегодня, скорее всего, приведет». Мне понравилась каждая минута этой прогулки. Манфред: «Она знает, что к чему. Знает и дает тебе понять, что знает». Худшее, что может в этой точке произойти, — это меня после ужина пригласят наверх, а там объяснят, что я могу остаться, но не на всю ночь. Нет, поправил я себя, худшим будет шагать обратно по тем же самым улицам несколько часов спустя, после постельной сцены, и гадать, счастливее ли я сейчас, чем был до ужина, — сейчас, когда мы попрощались и я пересекаю Чарльз, Перри, Банковую в обратном порядке.

И тут до меня дошло. Хуже всего будет возвращаться по этим же самым улицам, не переговорив с ней и даже не подступившись к разговору. Хуже всего будет осознание, что ничего не изменилось. Вот тут-то я и почувствую безжалостный укол запоздалого сожаления — я буду вспоминать, как тщательно отрепетировал свою хитроумную финальную реплику о том, чтобы переспать с ней, но на ночь не оставаться. Прозвучать она должна неотрепети-рованно, даже слегка сокрушенно — дабы сгладить общую неловкость. Ну, сокрушайся, если иначе никак, разрешил мой внутренний Манфред.