Разочарованный Ханс Карло выключил свет и лег спать, но рано утром он уже больше не мог себя сдерживать. Он нежно ласкал ее бледное тело в утреннем полумраке, нашептывал ей ласковые слова и обворожил ее всей той преданностью и страстью, какие за три долгих года ухаживания накопились в нем.

И Элизабет действительно ожила, на лице появился румянец, плотские радости уже не пугали ее, и в ее поведении появилась какая-то детская бесшабашность, о которой родственники даже и не подозревали. Уже через две недели после свадьбы она попросила прокатить ее на мотоцикле, которому до тех пор был закрыт путь во двор тещи и тестя, так как один звук мотора мог на несколько дней приковать ее к постели. «Черт возьми, как здорово!» — восторженно кричала она из коляски. Прошло не более трех месяцев, и вот уже она сама могла управлять мотоциклом, а Ханс Карло сидел в коляске, когда они в выходные и по праздникам неслись куда глаза глядят. Так вот и прошли два коротких, но насыщенных года, но больше всего им запомнилась поездка на мотоцикле в предвоенный Берлин, где к ним пристал пьяный норвежец, который опрометчиво разгуливал по Потсдамской площади с нацистским флагом, на котором были ругательства и непристойные рисунки. Лишь находчивость Ханса Карло спасла норвежца от неприятностей: при появлении Гитлерюгенда дедушка просто-напросто сорвал флаг с древка и засунул его в карман. И когда они позднее сидели в прокуренной немецкой пивной с этим самым норвежцем, который рассказывал всякие морские байки, и его немецким собутыльником, Элизабет откинулась на стуле, укусила Ханса Карло за мочку уха и прошептала: «Жизнь прекрасна». Позднее, в тот же вечер, когда норвежец со своим компаньоном куда-то исчезли, влюбленные супруги вернулись в комнату, которую они снимали, где раздели друг друга и стали предаваться безумной и страстной любви — до тех самых пор, пока первые лучи солнца не проникли в комнату через занавески и они не убедили друг друга в том, что жизнь действительно прекрасна.

Но на этом и закончилась внезапно начавшаяся пора расцвета. Вскоре всем стало ясно, что Элизабет беременна, и она, большую часть жизни чувствовавшая недомогание, снова начала страдать от мигреней. Во время бессонницы она, смертельно бледная, бродила по дому, от низкого гемоглобина у нее кружилась голова, а приступы кашля стали сотрясать ее хрупкое тело. Поначалу все надеялись, что после родов ее здоровье поправится, но от появления при помощи кесарева сечения маленького Гарри все стало только хуже: мотоцикл задвинули в самый дальний угол сарая, Ханс Карло, чтобы не беспокоить жену шумом мотора, стал ездить на работу на велосипеде. Разрисованный нацистский флаг, который дедушка прихватил домой на память об их берлинском путешествии, припрятали в шкаф в подвале, и злые языки из числа родственников начали возмущаться Хансом Карло, утверждая, что тот своим бездумным образом жизни чуть не лишил жизни свою хрупкую жену. Родственники вторгались в дом, требовали закрыть окна и задернуть шторы — и прежде всего, требовали тишины.

Вскоре дом наполнился незаметными, постоянно что-то стряпающими, шепчущимися тетушками, они до смерти пугали маленького Гарри ужасными историями о живущих в речке водяных и о черных дырах в погребе, они нашептывали ему сказки о двуглавых драконах, которые выйдут из стены и откусят его маленькую писю, если он не будет себя хорошо вести и не перестанет беспокоить маму. Запах болезни, вонь от стоялой цветочной воды висели в доме, и одновременно начали сокращаться доходы от багетной мастерской Ханса Карло: шла война, а кому нужны рамы для картин, когда страну оккупировали немцы?

По прошествии нескольких лет Ханс Карло все-таки решился выдворить из дома этих ужасных, постоянно шушукающихся тетушек. Он решил взять воспитание сына в свои руки, и какое-то время все шло очень даже неплохо. Однажды весенним вечером, незадолго до конца войны, Элизабет встала с постели, удивив тем самым сидящего в гостиной с газетой в руках Ханса Карло.

— Черт возьми, — воскликнула она, — я пролежала в постели шесть лет.

Она попросила его распахнуть окна и отыскать альбом с фотографиями их давних путешествий на мотоцикле, что дедушка и сделал с удовольствием, сияя, словно маленький мальчик в день своего рождения.

— Чем, интересно, он сейчас занимается, этот норвежец? — спросила Элизабет, когда взгляд ее упал на норвежца, сидящего рядом с жирным немцем в прокуренной берлинской пивной. Ханс Карло ответил, что вряд ли он разгуливает по Потсдамской площади с разрисованным нацистским флагом. Когда они повспоминали прошлое, дедушка отправился на улицу в уборную, чтобы помочиться перед сном. Он подумал о том, что давно пора починить крышу в сарае. «Жизнь прекрасна!» — воскликнул он ни с того ни с сего и пошел в дом, где бережно раздел жену, чтобы предаться бурной любви, которая была почти так же восхитительна, как и в их веселые берлинские дни.

Но вскоре злые языки вновь начали возмущаться Хансом Карло: «Опять беременна! О чем он думает, этот разбойник! Он что, хочет в гроб загнать свою несчастную жену?» — поговаривали на семейных обедах, и тихие, шушукающиеся тетушки снова начали проникать в дом. Они просачивались в окна, когда Ханс Карло был на работе, они взламывали замки, они пугали малыша Гарри своими стишками, и, наконец, они снова подчинили себе весь дом. То, что беременность у Элизабет проходила тяжело, не способствовало уменьшению количества родственников в доме, и после рождения малышки Лайлы при помощи кесарева сечения она была так измучена, что тихие, шушукающиеся тетушки тут же устроили новорожденную в удаленной комнате на чердаке — той же, в которую в свое время сослали Гарри. Но если маленький Гарри все время спал, то малышка Лайла, напротив, орала как резаная, замолкая лишь на то короткое время, когда ей позволяли лежать у груди бледного ангела — ее мамы. «Ребенок одержим дьяволом», — шептали одни тетушки и советовались с другими, которые в свою очередь позаботились о том, чтобы маленькая девочка получила в наследство свою часть семейной мифологии: водяные, черные дыры — весь тот арсенал, который необходим для исправления строптивого ребенка, и они пели страшные колыбельные и повторяли ужасные поговорки: если будешь кричать, отсохнет язык, если будешь спорить и не будешь хорошей девочкой, то тебя не будет любить мама, если не перестанешь шипеть на своих тетушек, будешь несчастна в любви, а если будешь врать, то у тебя почернеет живот, а бывает, что и зубы выпадают, и на теле появляются язвы. Когда трехлетняя Лайла спросила, почему ее мать всегда лежит в комнате с задернутыми занавесками, ей ответили, что — что бы там ни было — маленькой девочке не положено задавать слишком много вопросов, вот вырастет — тогда и получит ответы на все свои вопросы.

Ханс Карло не принимал особого участия в жизни своих детей, и прошло еще несколько лет, прежде чем ему, применив грубую силу, удалось очистить дом от обременительного присутствия родственников. Окна снова распахнули, но, к сожалению, помочь ничем уже было нельзя: однажды весенней ночью на подушке Элизабет расцвела маленькая колония красных цветов. Она спрятала их на дне корзины с грязным бельем, но вскоре всем стало ясно, что дело не просто в весенней простуде, нет, на самом деле это смерть поселилась в дыхании ангела, и сколько бы ни открывали окна, это не могло прогнать запах стоячей цветочной воды или помешать красным цветам каждую ночь появляться на подушке. «Черт возьми! — прошептала хрупкая Элизабет, услышав смертный приговор врача. — Я пролежала в этой кровати всю жизнь!» Потом она в последний раз попросила Ханса Карло принести из подвала альбом с фотографиями, и весь вечер и полночи они листали свои воспоминания, и когда фотографии кончились, она, казалось, совсем упала духом. На следующий день окна остались закрытыми, и так длилось еще пять лет.