– Это что? Твоя книга? – Ну, сам видишь! Если моя фамилия на обложке и фотография…

– Я вижу, вижу. Значит, ты писатель? А какие это книги, о чем?

– Это политические триллеры. О России.

– Правда? Ну хорошо, поезжай. – Он поставил штампик в мою бумажку, и я укатил в США, в Нью-Йорк, и начисто забыл об этом эпизоде ровно на три месяца, до следующей поездки из Торонто в Нью-Йорк. Но через три месяца, подъезжая к американской границе, я вновь стал выворачивать себе язык, пытаясь освоить американское произношение слов без употребления буквы «р». Однако и на сей раз у меня ни черта не вышло! Стоило мне открыть рот, как уже не пограничница, а другой пограничник, мужик, сказал бесцеремонно:

– На проверку машины!

И ругаясь теперь уже чуть ли не вслух, я, взбешенный, снова покатил к таможне, досадуя на себя – черт возьми, теперь у меня при себе даже книг моих нет! Тут из таможни появился какой-то мужик-таможенник, направился к моей машине, но вдруг остановился и воскликнул:

– O, Mister Topol! Welcome home! Добро пожаловать домой! Я взял в библиотеке твои книги и прочел! Мне понравилось! Так что добро пожаловать домой!

Я вспомнил, как трясли меня советские таможенники при выезде из СССР, как они сломали мне пишущую машинку, отняли какое-то барахло, и – чуть не прослезился. И теперь каждый раз, когда я прилетаю в Россию и прохожу паспортный контроль в Шереметьево, я тоже каждый раз вспоминаю того американского таможенника. Конечно, у меня в России есть кое-какая известность. Я даже подозреваю, что тем пограничникам, которые в Шереметьево проверяют мой паспорт, не нужно идти в библиотеку за моими книгами, – они их уже читали, я вижу это по их глазам! Но с 1989 года, за все двадцать с лишним раз, что я пересекал российскую границу, ни один русский пограничник не сказал мне: «Добро пожаловать домой!» И потому я хочу сейчас попросить вас поприветствовать эту судьбоносную женщину – Америку, которая стала мне домом. Ведь даже ее пограничники говорят мне при возвращении из России: «Welcome home!» Конечно, Америка не смогла прилететь сюда, но ее представляют здесь культурный атташе американского посольства госпожа Розмари Дэ Карло и первый министр-советник нашего посла господин Джон Ордвэй. Девочки, внесите…

И «девочки» внесли и вручили американцам цветы и книги, и счет стал четыре – ноль. И вечер заканчивался, и пора мне было закругляться. Но в зале сидела еще одна судьбоносная женщина. Правда, она просила меня не устраивать ей никаких сюрпризов и даже не упоминать ее имени. Но я не мог выполнить эту просьбу, я сказал:

– А теперь последняя и самая главная судьбоносная женщина. Но прежде чем я назову ее, я хочу признаться честно, как на духу: я человек слабый, в Америке я сломался. Да, я прошел неплохую, как мне казалось, закалку в Советской Армии и в моей бездомной московской жизни. Я пробивал цензуру в журналистике и в кино. Я сделал пару фильмов, которые не стыдно смотреть и сегодня. Я в сорок лет уехал из России в свою вторую жизнь и начал все сначала – без языка, без денег и без всякого блата. И меня – безъязыкого – издали в двадцати странах, мои книги выдержали на Западе больше ста изданий, а кое-какие даже стали бестселлерами. Но жизнь полосата, и у каждого бывают свои срывы. Пять лет назад судьба достала и меня – я пошел, как говорят американцы, down. Семья разрушилась, издатели разбежались, литературный агент от меня отказался – я был в депрессии такой тяжелой, что не только не писал два года, но и вообще задумывал совершить главную глупость. Я заболел, постарел, опустился… Короче – что говорить? Джек Яблоков, на кладбищах которого всегда есть место для эмигрантов, уже готовился оказать мне свое гостеприимство. И тут случилось чудо, которое редко, но все-таки бывает. И произошло оно так. Глядя из-за облаков на этого идиота, который сначала так темпераментно цеплялся за жизнь и с остервенением еврейского упрямца прорывался в кино и литературу, а теперь с тем же остервенением отталкивает от себя эту жизнь, – я думаю, что мама моя там, наверху, поняла: удержать этого осла от последнего рокового шага не сможет в Америке никто! И она отправилась в Россию, облетела ее всю и буквально силой и чудом выбросила оттуда в Америку самую красивую и самую русскую русскую женщину, какую не смог ни выдумать, ни найти ее сын за все годы своей огромной жизни. Эта женщина стала моей возлюбленной и женой, и она вынула, то есть буквально за вот эти ослиные уши вытащила меня из депрессии, и я снова сел за машинку и стал писать, издаваться, летать и ездить. Друзья мои, мой творческий вечер заканчивается, но он мог бы и не состояться, если бы не эта юная и красивая женщина – моя любимая жена Юля. Девочки, внесите!..

«Девочки» внесли два букета цветов и вручили их моей жене, которая, конечно, плыла от удовольствия, но втихую показывала мне кулак.

Тут на сцену вышел Юлий Гусман, а радио объявило «железным голосом» диспетчера Шереметьево-2:

– Заканчивается посадка в самолет, отбывающий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажира Эдуарда Тополя просят срочно пройти на посадку. Па-авторяю…

Я направился за сцену, но дорогу мне заступила группа артистов из театра «Ромэн».

– Не уезжай ты, наш голубчик! – пели они.

Мне кажется, мой скромный творческий вечер все-таки удался.

А жизнь?

Жизнь мы еще не доиграли.

…А был он молод, он был непристойно молод – пятнадцать с половиной лет. И поэтому он еще гонял в футбол с мальчишками нашей улицы. Я помню ее и вижу – нашу Бондарную улицу, этот раскаленный асфальт узкой мостовой и каменный коридор приплюснутых друг к другу домов с плоскими крышами, залитыми киром – смесью битума и асфальта.

Днем здесь – душное пекло, жар источают и дома, и мостовая, а кир, расплавившись на солнце, стекает по водосточным трубам, как густой черный мед. В руках у кирщиков длинные стальные мешалки-ковши, а сами они измазаны копотью и похожи на сталеваров, и горький дым из котла плывет по улице и никуда не уплывает, поскольку ветра нет и уплыть дыму некуда, разве что в открытые окна квартир и в балконные двери.

В квартирах дым оседает копотью на белые скатерти и покрывала, на лаваш и мацони, которым с утра до ночи пичкают многочисленных грудных и негрудных детей нашей улицы. И когда чернеют белые тюлевые занавески и копоть вместе с изюмом плавает в манной каше или в черную крапинку рябит только что выстиранное и вывешенное для сушки белье – шумней шумного становится на нашей и без того не тихой улице. Разъяренные старухи, давно опустившие чадру с лица на плечи, перегнувшись через перила балконов, осыпают проклятиями флегматичных кирщиков и заодно с ними мальчишек, гоняющих в футбол. Только в южных городах, пестрых от многоязыковой смеси, можно услышать такие красивые и звучные проклятия, расцвеченные, как палас, ругательствами всех закавказских языков плюс великий и могучий язык старшего северного брата. О, эти проклятия – воистину гремучая смесь!

Однако ни кирщики, ни мальчишки не обращают на ругань никакого внимания. Кирщики молча варят асфальт, а мальчишки шумно играют в футбол, не замечая ни бранящихся старух, ни прохожих и вылавливая свой мяч чуть ли не из-под колес машин, изредка проезжающих по нашей улице.