Если я не решусь рассказать, казалось мне в тот момент, случится что-то плохое. Я снова потеряюсь в метели.

Дело оставалось за малым – перевести все то, что я хотела сказать, на человеческий язык.

– Все, что в этом мире длится слишком далеко и долго, чтобы мы могли это представить, – сказала я, глядя в глаза Кондору. – Возможно, переходит где-то там, вдалеке, в точно такое же, но не здесь.

Волшебник кивнул. Он понял, о чем я, и, кажется, готов был слушать действительно внимательно, не перебивая и не высказывая сомнения ни малейшим жестом.

Я вздохнула – и продолжила, удивляясь тому, как легко, на самом деле, находятся слова.

Снегопад, как оказывается, тоже может закончиться где-то не там, где начался и где тебя застал. Он делает мир зыбким, путает, сбивает с дороги, врет о расстояниях и пугает случайными силуэтами, в которые складываются снежинки и тени. Прислоненный к стене кусок стекла, конечно, превращается в зеркало в темноте.

Я почувствовала, как от волнения и страха ладони и кончики пальцев защекотало, горло сжалось, и язык стал тяжелым и неловким. Очень хотелось пить.

Когда я обернулась там, в снегопаде, еще в своем мире во второй раз, я увидела что-то, чем не могла найти никаких объяснений. Что-то, чему не было места нигде, где ярко горят фонари, поэтому оно их гасило – одним своим появлением. Достаточно красивое, чтобы хотеть смотреть на него, и настолько же страшное, чтобы забыть при первой возможности. Что-то достаточно быстрое, чтобы перемещаться за тот миг, который нужен, чтобы моргнуть, и достаточно хищное, чтобы от него хотелось бежать. Поэтому я бежала – от клыков, которые мелькнули, когда оно улыбнулось, от взгляда, который упирался мне в спину, как острый холодный кусок железа, от странных призвуков в вое ветра, которые казались мне похожими на смех.

Я объяснила это так, как могла, и когда я закончила говорить, вокруг меня сгустилась тишина.

В этой тишине еле слышный звук, который издает дверь, открытая со всей осторожностью, прозвучал так, что заставил меня – и не только меня! – вздрогнуть и обернуться.

В первый раз за эти дни я увидела, как Сильвия входит в помещение, а не появляется откуда-то из ниоткуда. Она была спокойна, как обычно, словно ничего не произошло. «Действительно, – подумала я, – для нее ничего не произошло, это мой мир пошатнулся в самой своей основе».

В руках Сильвия несла металлический поднос, блестящий, как зеркало. На нем была одна-единственная глиняная чашка, толстостенная, совсем не похожая на то, из чего я пила чай до этого. Когда Сильвия оказалась рядом, встала сбоку от кресла, в котором я сидела, я почувствовала запах трав, горьковатый, но приятный.

– Я подумала, – сказала Сильвия Кондору, который сейчас впервые за этот вечер выглядел удивленным, – что леди нужно согреться, и взяла на себя смелость приготовить для нее нечто, согревающее не только тело, но и душу. Если вы позволите, милорд.

Мне показалось, что она еле заметно кивнула ему, коротко прикрыла глаза – только ресницы дрогнули, и так же коротко улыбнулась.

Кондор казался рассеянным.

Он коснулся пальцами подбородка, словно задумался на минуту, и потом сделал рукой жест, который можно было трактовать как разрешение.

– Если сама леди позволит вам, – сказал он медленно и четко.

Леди с жадностью принюхалась, пытаясь учуять подвох. Если подвох и был, то запах ромашки отлично его скрывал.

– Ничего особенного, миледи, – сказала Сильвия, опуская руку с подносом чуть ниже. – Травы, мед и специи.

– И капелька чар, – сказал Ренар.

Он все так же стоял у камина, только вес перенес на другую ногу и отложил трубку в сторону.

– Особой кухонной магии. – Сильвия улыбнулась ему ласково, как ребенку. – Доступное мне колдовство.

Ренар сощурился, и либо тени исказили его лицо, либо он действительно сощурился как-то не слишком по-доброму.

– Как вы все меня достали с вашими намеками, – сказала я и решилась.

Жажда перевесила благоразумие, можно сказать, или мне просто надоел этот саспенс на ровном месте.

Кондор смотрел на меня с усмешкой, Сильвия – с теплом, Ренар – со странной тревогой, словно бы я на его глазах совершила непоправимую ошибку. Но ничего ужасного со мной не случилось. Только и вправду стало теплее, и пришлось убрать с губ прилипшую мелкую веточку.

– Довольны? – спросила я и обвела их всех злым взглядом. – В жабу не превратилась вроде бы. И в обморок падать не собираюсь. – Я сделала вдох, чтобы набрать побольше воздуха, потому что мне все еще было страшно. – Я очень хочу узнать, какого черта со мной произошло.

***

Когда она вышла за дверь, Дар перестал улыбаться. Он не злился. Он вообще редко злился, кажется, хотя неудовольствие умел демонстрировать – мягко и молчаливо. От его молчания становилось стыдно, даже если ты ничего такого не сделал.

– Значит, порадовать девушку? – иронично спросил он.

Кондор невнятно что-то пробормотал в ответ и старательно сделал вид, что пытается навести порядок в и без того педантично сложенных записях Габриэля.

– Я не заметил, чтобы она выглядела расстроенной, – добавил Дар.

– Потому что расстроенной она была вчера. – Кондор протянул ему листы со схемами и расчетами. – И позавчера. Думаю, ты бы на ее месте тоже был расстроен.

– Справедливо, – согласился Дар с легкой усмешкой.

– А сегодня я ее… выгулял и покормил. – Кондор покосился на Кресцента, с царственным видом вышедшего из Теней. – И почти уверен, что вечером она не решит кинуть в меня чем-нибудь тяжелым.

– А что, попытки уже были?

Кондор загадочно промолчал и постарался вернуть внимание Дара к главному предмету встречи.

Девица, пусть и была косвенно с этим предметом связана, подождет. Ее и так было чуть больше, чем Кондору хотелось бы, но ничего не поделаешь: сам вызвался в Хранители, и этот статус, будь он неладен, и собственная совесть не давали ему оставить леди наедине с тенями и трагедиями.

Они задумали все это давно, несколько лет назад, в жаркой Аль-Файризе, когда прятались от сентябрьского зноя и чужих взглядов под сводами Дома Знаний. Дар играл в шахматы с одним из старейшин, а Кондор, тогда уже получивший это имя и еще не вернувший себе прежнего себя, маялся от любопытства и бездельничал. Язык южан был ему незнаком – и свитки с их знаниями закрыты. Так продолжалось до тех пор, пока одна из серых теней, почтеннейший-как-его-там, единственный, открывший им свое имя, не решил вдруг, что хочет помочь. Он мог бы сделать это раньше, но сделал лишь после того, как Кондор, краснея сам за себя, четырежды позорно проиграл ему в шахматы.

Шахматы всегда давались ему хуже, допустим, фехтования. В них слишком много чего нужно было держать в голове, и мало оставалось на то, чтобы просто довериться – телу, опыту, чутью, собственному слуху и чувству ритма.