Франсиско Гойя. Портрет актрисы Антонии Сарате. 1810–1811. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Поль Жамо – хранитель Лувра – сказал о значении Гойи:

«В течение ста лет у нас, поскольку Франции в этом веке принадлежала честь художественной инициативы, не было ни одного оригинального творца, который не мог бы выводить себя от Гойи. Другими словами, наше искусство было новым именно в той мере, в какой оно примыкало к Гойе… Он соединил лучшее из прошлого с лучшим из будущего; это редчайшее, это прекраснейшее, и это нужно сказать о Гойе. Есть живопись после Гойи, как есть живопись после Рубенса».

В полотнах Франсиско Гойи была еще одна черта, которая во многом определила развитие искусства будущего, – редкая напряженность, экспрессия, тот внутренний огонь, который неотразимо чарует нас в образе Антонии Сарате.

Многие крупные мастера живописи Европы оставили нам превосходные образцы женских портретов, порою выполненных виртуознее полотен Гойи. Некоторые из этих художников владели не менее блестяще рисунком, иные на первый взгляд обладали роскошным колоритом.

Но среди немногих великих живописцев, таких, как Тициан, Рубенс, Гейнсборо, Гойя дал национальный тип женской красоты, оставшийся непревзойденным.

В портрете Антонии Сарате живописец, прошедший шестидесятилетний рубеж, как бы раскрывает свое ощущение мира. Вглядитесь пристальней в смятенное лицо молодой женщины, и вы прочтете еще раз глубоко затаенное горестное изумление, сожаление, почти испуг. Будто перед глазами актрисы из мрака восстает все фантастическое уродство реальности, весь калейдоскоп дурных страстей человечества – сластолюбия, коварства, угодливости и чванства, предательства и жадности… Не крылатые духи и ведьмы, возникающие в ночных кошмарах, а люди во всей своей обнаженности восстают из окружающего Антонию мрака. И мы в мерцании призрачного, неверного света, озаряющего Сарате, не столько видим, сколько догадываемся о панораме хоровода ублюдков, кружащегося вокруг нее. Раскройте гениальные листы «Капричос», и вы многое поймете.

Гойя создал один из интереснейших своих портретов-биографий. Невзирая на грим и условность маски известной актрисы, на почти вымученную полуулыбку Антонии, мы ясно ощущаем нестираемые следы усталости, глубокого разочарования во всем ее облике. Мастер как бы подчеркивает публичное одиночество Сарате, поместив ее в центре черной бездны и заставив, именно заставив нас догадываться по сложнейшим рефлексам о фантасмагорическом окружении Антонии, невидимом нам. В этом сложнейшая метафора портрета, приближающая, включающая саму Антонию в персонажи цикла «Капричос» – этого энциклопедического собрания изображений страстей рода человеческого.

Живописец властно заставляет нас пытаться проникнуть в тончайшую психологическую ткань состояния Антонии. Гойя делает нас сообщниками, совладельцами тайны Сарате – ее так тщательно замаскированного страха.

Вообразите на миг утлый кораблик женской судьбы знаменитой актрисы, мятущейся по бурному житейскому морю, рискующий ежечасно разбиться о Сциллу и Харибду вульгарного меценатства, похотливости, зависти, корыстолюбия в этой липкой людности – словом, всех тех невыносимых «благ», которые несет с собою «прелестная» жизнь на сцене мадридского театра в «благословенной» Испании начала XIX века.

Франсиско Гойя. Девушка с кувшином. 1808–1812. Музей изобразительных искусств, Будапешт

В отражении духовной смятенности Сарате, в психологической зашифрованности ее драмы, прикрытой внешней импозантностью, в изображении жуткой и милой усталости молодой женщины, в потрясающем умении выразить целый мир в небольшом полотне – в этом все колдовство Франсиско Гойи, мастера единственного и неповторимого, одного из самых гениальных толкователей человеческой комедии.

Будапешт. Музей изобразительных искусств. Дивный погожий осенний день. Ступени широкой гранитной лестницы устланы золотыми багряными листьями клена. Бреду по бесконечной анфиладе прекрасных зал. Превосходное собрание шедевров мирового класса. Одна из жемчужин экспозиции – гениальные холсты Эль Греко. Невольный трепет охватывает тебя в этом небольшом зале. Так необычно, странно и невероятно касание чуда и реальности, легенды с былью. Я ухожу потрясенный и вдруг буквально через тридцать шагов будто падаю с неба на землю.

Пять полотен великого Франсиско Гойи. Гремят выстрелы. Визжит нож на точильном камне, слышен девичий смех. Шуршат шелка платья знатной дамы. Жизнь страшная и сладкая. Горькая и терпкая, полная крови, улыбок и слез глядит на нас с холстов знаменитого испанского художника.

Франсиско Гойя. Портрет доньи Исабель де Порсель. 1805. Лондонская национальная галерея, Лондон

«Расстрел». Черный хаос. Воздух, порванный в клочья сухими залпами. Кажется, что даже немые холмы колышутся и стонут от ужаса. Страшны, нелепы взрывы света, провалы мрака и бездонный фон – аспидный бархат равнодушного неба. И от этого безучастного надгробного полога, неба, еще пронзительней и окаянней жуткий неустроенный мир людей, пожирающих друг друга. Маленький холст – одно из самых трагических творений мирового искусства. Кажется, нет исхода, говорит в этом полотне Гойя: так безнадежны ненависть, злоба, ярость и слепота рода человеческого, губящего себе подобных.

«Есть выход», – произносит Франсиско Гойя в картине «Точильщик». Народ! Вот сила, способная спасти мир. Пусть оборван ремесленник, тяжел его труд, но он весел и здоров. Верой в моральную силу простолюдина пронизан этот холст. Я слышу, как поет сталь, как смеется мастер, как скрипит колесо. Красноносый, розовощекий, с пухлыми яркими губами, широкогрудый, с косыми могучими плечами, этот испанец пышет неодолимой мощью. Рядом с «Точильщиком» – «Водоноска». Девушка из народа, она подобна античной Афродите: так монументальна фигура, так величественны складки ее простой одежды. Великолепное духовное здоровье отличает юную испанку. Ей любы этот день, яркое солнце, плеск родника, она радуется бытию.

В несколько ином ключе написан превосходный «Портрет жены Хуана Августина Сеана Бермудеса» – изображение супруги друга Гойи, художественного критика и автора первого словаря испанских живописцев. Этот холст отличает невероятная по раскованности виртуозность письма. Впервые я зримо увидел, почему Гойю, именно Гойю считают предтечей Эдуарда Мане. В полотне обнажена до предела живописная манера великого испанца, его бешеный темперамент, мастерство колорита. Сдержанно, с соблюдением всех законов валера написаны лицо и руки сеньоры, но зато с какою безудержной яростью набросаны краски одежды. В этом гениальность Гойи, не перешагнувшего барьер, отделяющий сырой этюд от завершенной картины. Франсиско писал а-ля прима, сразу, но он умел и знал все, потому нигде цвет не становится краской. Все решено в абсолютно верном тоне, так фактурны шелк одежды, блеск драгоценностей, роскошный головной убор. Ни одного неверного мазка! В этой невероятной внутренней дисциплине и абсолютном цветовом слухе неповторимость его манеры. К сожалению, многие последователи Франсиско Гойи в XIX веке, подражая свободе письма испанского художника, не обладали его великолепным умением, глубочайшим тактом и чувством меры. Гойя намного опередил время, создав шедевры новой, еще никем не виданной остроты и силы. Его великая душа сына народа