class="p1">— Так-то оно так, — согласился Набатников, — только ведь гостям неудобно отказывать. Наверное, тут не обошлось без агитации Медоварова. А спрашивать у них неловко. До чего же человек дошел, все средства использует, чтобы продвинуть свои полимеры. Завидная настойчивость. Даже тебе, Серафим, есть чему поучиться.

— Ни я, ни Борис Захарович не верим в благородство Медоварова. Так бороться за чужое изобретение… Странно.

Афанасий Гаврилович укоризненно посмотрел на Пояркова.

— Будто бы мы тебе не помогали, Серафим.

— Благодарю за сравнение… Какие-то несчастные окошки — и…

— Дело не в масштабах, — перебил его Набатников. — Возможно, для Медоварова эти окошки дороже всей твоей конструкции. Он в них хоть что-нибудь понимает, а остальное для него дело темное.

— Мне эта «космическая броня» тоже не кажется прозрачной. Чересчур уж ее рекламируют. Почему?

* * *

На этот вопрос даже сам Медоваров не смог бы точно ответить. Попробуем здесь кое-что прояснить, для чего необходимо рассказать об истории изобретения «космической брони».

В свое время в печати промелькнуло сообщение о том, что в лаборатории доктора химических наук В. И. Литовцева разработан один из видов так называемого «увиолевого» стекла. Оно пропускает ультрафиолетовые лучи, а потому весьма подходит для яслей, школ и больниц. У этого стекла были некоторые преимущества перед обычным плексигласом, а кроме того, хорошо организованная реклама.

Но когда встал вопрос о его массовом производстве и заводские работники подсчитали, сколько такое стекло должно стоить, то выяснилось, что не дешевле богемского хрусталя и даже старинных изделий из баккара. Больница с такими драгоценными окнами стоила бы многие миллионы. В те времена Литовцев и глазом бы не сморгнул, услышав, что руководимая им лаборатория два года работала вхолостую и практически ничего не дала. При чем тут практика, когда есть авторское свидетельство на изобретение и, главное, научные труды?

Но вот началась перестройка управления промышленностью, что непосредственно повлияло и на работу научно-исследовательских институтов. Проверили, чем занимается лаборатория Литовцева. Ему надо было как-то оправдать непроизводительные затраты на разработку новой рецептуры увиолевого стекла. Пусть говорят, что из этой затеи ничего не вышло. На больницах и яслях свет клином не сошелся. Дорого? Пожалуйста, не берите. А для космических кораблей подойдет органическое стекло Литовцева? Почему же нет? Тут экономика ни при чем, тем более что серийный выпуск подобного вида транспорта пока еще не запланирован.

С помощью друзей-приятелей была развита активнейшая деятельность по внедрению в жизнь «космической брони». Нашлись знакомые популяризаторы, которые в журнальных заметках доказывали, что необычайная прочность этой прозрачной брони может защитить межпланетный корабль даже от метеоритов, что крыши будущих оранжерей в космосе обязательно надо делать из столь необыкновенного материала.

Люди, занятые серьезной теоретической и практической работой в этой области, пожимали плечами. В конце концов, не все ли сейчас равно, из чего будут сделаны иллюминаторы? Есть стекла и пластмассы вполне подходящие.

По разным соображениям не писали о работах Пояркова. Да и сам он не хотел этого, считая конструкцию экспериментальной, несовершенной. Даже когда первый вариант ее был принят государственной комиссией, Поярков предупредил, что писать об этом преждевременно.

А Литовцеву нужна была популярность, ему и его лаборатории. И он добился этого. От различных организаций стали поступать заказы, просьбы о консультациях, лекциях, научном редактировании, рецензировании. Все это оплачивалось довольно неплохо. Выросла собственная дача, вырос престиж, уважение. Настоящие ученые кисло отзывались о деятельности своего коллеги, но все же — докторская степень, общественное внимание… Не каждому это дается.

Медоваров с придыханием произносил фамилию Валентина Игнатьевича — Набатников ему в подметки не годится.

Как-то в гостях у Литовцева, немного подвыпив, Толь Толич высказался:

— Можете вы объяснить, Валентин Игнатьевич, что случилось с Набатниковым? Ведь так хорошо начал! В московском институте у него был целый отдел, причем, заметьте, самый важный. Министр к нему запросто приезжал. Был Набатников секретарем партбюро, депутатом Моссовета. Потом, когда я ездил с ним в экспедицию, все ведь хорошо получилось. — Но, заметив кривую улыбку Литовцева, Толь Толич тут же поправился: — Не для меня, конечно. Хорошо для Набатникова. Атомным взрывом он перебросил целую гору. Его «теплые города» тоже нашли поддержку, один город уже построен… Правда, потом, когда мы отказались от испытаний ядерного оружия, решили и вовсе не делать никаких взрывов, чтобы там, на Западе, ничего плохого не подумали. Но ведь в этом Набатников не виноват, заслуги его налицо. А что в результате? Другого бы за такие успехи замминистра сделали. И вдруг узнаю, что вроде как по собственному желанию Набатников переводится из Москвы в какую-то дыру директором института. Меня хоть в Ташкент перевели — столицу республики. А Набатникова и в бюро не выбрали, самоотвод уважили — так сказать, не задерживаем, золотко, скатертью дорога. И сидит он, раб божий, в башне на голой скале и локти себе кусает. Квартиру московскую отдает, все связи оборваны — заступиться некому. Да и кто попробует заступиться, когда наверху все решено. Вот уж погорел человек, так погорел…

Литовцев никогда не откровенничал с Толь Толичем, считал себя выше этого, но частенько пользовался его услугами, в свою очередь оказывая ему покровительство. Что же касается судьбы Набатникова, то она меньше всего занимала Литовцева. Каждый идет своим путем.

Но какие же разные эти пути! Пусть литовцевы и медоваровы думают о судьбе Набатникова как хотят, но ему самому она представляется необычайно счастливой.

Да, действительно много сделал Набатников, но башня на голой скале, о которой с сожалением говорил Медоваров, была для того не местом изгнания, где придется грустить о столице, а пограничным пунктом, откуда начинается дорога в неведомое.

Литовцев любил латинские поговорки, и если бы к нему, а не к Толь Толичу обратилась Римма с вопросом, кто устроил Медоварова в НИИАП, то получила бы ответ: «Ис фецит куи продест», что означает: «Тот сделал, кому это выгодно».

Возникает законный вопрос, какими способами доктор химических наук мог устраивать Медоварова на разные места, подчас абсолютно не связанные с химией, устраивать в другие города, причем никто бы и никогда не догадался, что здесь действует осторожная и ловкая рука.

Не забывайте, что Литовцев занимался пластмассами с давних пор, когда они были еще диковинкой. Органическим стеклом и другими пластмассами интересовались разные ведомства, и Литовцев предлагал их всюду для изготовления деталей экспериментальных аппаратов. Потом, когда рецептура его пластмасс безнадежно устарела, а нового Литовцев ничего придумать не мог, ему пришла в голову счастливая мысль искать для старых