Было, однако, нечто странное в этом её единении с Евгением. Но было хорошо. Он был моложе и без видимых изъянов — кроме того, что ни разу не состоял в браке и, как ей показалось, был несколько излишне учтив. Странным же явилось то обстоятельство, что при совершенно невыгодной должности Евгений не имел каких-либо заметных материальных недостатков. Особенного избытка, впрочем, тоже не наблюдалось, но при всём при том был он во всеоружии, обладая целевым мужским набором выше среднего. Иномарка «ауди», ботинки чёрт-те от кого, но точно, что правильные, готовность расплатиться в любой ситуации, хотя и не свыше разумного. Да ей и не нужно было свыше.

Они начали спать на четвёртый день после первого из тех «вечеров». Темницкий покорил её мягкостью манер, упреждением самых малых желаний и убойным ароматом японского одеколона «Yohji Yamamoto», подобранного специально для услады натур чувственных, небалованных, но занимающих заметно командные должности. Мальчики, оба, были ему представлены и, как один, так и другой, одобрены и оценены им как замечательно перспективные дети. Младший, на личный взгляд Темницкого, больше, правда, походил на юного прохвоста, уже начинавшего потихоньку приседать перед броском в бесчестное будущее. И потому пришёлся по душе больше первого, старшего. Тот прохвостом не был изначально, это было видно по всему. Именно по этой причине он, наверное, и увлёкся музыкой, чуть ли не ежедневно посещая скрипку и дважды на неделе сольфеджио. Он глядел на дядю Женю открыто и доброжелательно и уже тем самым вызывал неприязнь, поскольку явно превышал ожидания Темницкого насчёт противности детей всякого рода. Впрочем, дальних планов на семью Коробьянкиной Евгений Романович по-любому не имел. Хотя, надо признать, несколько раз позволил себе сделать весьма размытый намёк на возможное соединение судьбами. Но ведь была ещё пожилая мама, особа бодрая и весьма суровая, особенно когда дело касалось счастья единственного сына. Она-то, по словам Темницкого, и являлась основным препятствием в деле окольцевания единственного наследника.

В отношениях с Ираидой Евгений Романович не лукавил, как и не опускался ниже уровня среднего мужского достоинства. Говорил прямо, преданно глядя в глаза. Сообщил сразу после первой совместной ночи, что пока его мама жива, чужих детей она не примет. И ему не позволит. В результате вариантов имелось два. Первый: разрыв с родительницей и быстротечная мамина смерть от страданий. Второй: поиск приличной женщины, не разведённой, подобно Ираиде Михайловне, к тому же при отпрысках чужого семени. Ну и брак с ней, приличной, под благословение единственной живой матери.

Эта совершенная и крайне удобная неправда давала Темницкому добрую возможность узаконить перед лицом Ираиды период потребного ожидания. Ясное дело, до момента чего. Кроме того, она же позволяла по вполне оправданным резонам не знакомить её с матерью, что само по себе могло уже изрядно помешать делу, которое с самого начала всецело занимало теперь его мысли. А мысли были следующими.

Ещё в девяносто пятом, когда, начинающим искусствоведом, в своих коротких перебежках от одного культурного ведомства к другому Женя пытался выдурить свою честную копейку, его насторожил, заставив задуматься, один небезынтересный факт. Это впрямую касалось экспозиции девяносто пятого года, первого обнародования части собрания Венигса. Отчего же, пришло ему в голову тогда, не весь имеющийся запас шедевров предъявлен к показу? И по какой причине от народного глаза схоронено остальное? И как оно, это остальное, оприходовано и учтено, интересно б знать. Согласитесь, продолжал размышлять он, обращаясь к неизвестным оппонентам собственной догадки, ведь если перечень единиц собрания обнародован не целиком и каталогизирован не весь, как и не полностью издан, то какой же вольный простор смогут распахнуть незапертые врата для нечистого помыслом и неверного на руку человека, приставленного к охранению другой половины рисунков великих мастеров. Ведь кроме самих-то немцев, чёрт-те знает начиная с какого года отлучённых от собрания Венигса, и голландцев этих несчастных того же древнего разлива, всё ещё настырничающих о возврате, по сути, нет никого, кто мог бы с достоверностью сказать: да, это! Или: нет, не то! Или, по крайней мере, насмерть схватиться собственным словом против слова встречного. Своими архивными данными доказать истину, живым фактом отличающуюся от того, что когда-то было вывезено из замков Саксонии.

Кем?

Когда точно?

Где размещено изначально и куда впоследствии переправлено?

Целиком или частями?

Сколько рук и голов, давно уже необратимо мёртвых поди, причастно к этому чёрт-те когда похороненному, но всё ещё наполовину тайному делу?

Кто конкретно и на каком этапе изъятия мог или же реально способствовал всякого рода неточности, заведомо устроенной в учёте художественных ценностей?

Лично ему известен был не один случай, когда то или иное произведение искусства оказывалось в руках наследников советских генералов, всяко ухитрявшихся оторвать, отделить нечто трофейное, сто`ящее и с оказией услать на родину, строго по домашнему адресу, и больше никуда. Так, однажды в руки его попала скульптурная работа итальянского мастера эпохи Возрождения Антонио Кановы: классицизм, белый мрамор, высота 35 см, мужская голова, резанная по ключицы. Именно так и сказал владелец, такими словами, — античная, говорит, штуковина, самая что ни на есть неподдельная. Прадед мой, большой советский генерал с геройской звездой на боевой груди, вывез когда-то из всё ещё оккупированной Германии, из музея тамошнего, отделив от общей упаковки, приготовленной для отправки в Советский Союз. Так и стояла на буфете, ждала своего часа. А дождалась его, Женю Темницкого. Он и присоветовал наследнику-владельцу за небольшой промежуток в рублях по курсу ЦБ обратиться к некоему Алабину Льву, известному своим умением отличать подлинное от фуфлового. А заодно пристраивать добрую вещь подходящему хозяину. Попутно насоветовал сказать, что голову ту сдёрнули по случаю из самой Академии Св. Луки и потом уже, спустя пару лет, вывезли из Рима, — чтобы было пуще самóй правды.

Сработало. Срослось, как говорится. Все остались довольны и при результате. Он же, Темницкий, тогда и взял этого Лёву на постоянную примету. Тем более, ежели чего, в подходящий момент вполне мог козырнуть в нужный адрес прежним знакомством, ещё с каких лет, по линии семьи.

Был, правда, момент, дело ограничивающий, если б дошло до него совсем уже конкретно. Мать, вернувшись в тот день, рыдала до ночи. Он вечером явился, ещё старшекурсником был, чуть поддатый, а она всё никак успокоиться не могла, так её случай тот расстроил. Он ещё выспрашивать, помнится, стал, что да как, да почему слёзы эти, мамочка. Она же — ни-ни, молчала, плакала, никак не поддавалась на сынов уговор. Он и не настаивал, стал ждать момента. И дождался. Подкатил к ней в хороший день, приобнял и озадачил напрямую:

— Мужчина?

Она кивнула и шмыгнула носом, собираясь вновь затеять мокрое.

— Говори, — жёстко потребовал от неё Темницкий, — мне можно, я сын. — И тут же поинтересовался, так, на всякий случай, методом от противного: — Там любовь у вас или просто?