— Издеваешься?

— Ни капельки. Между прочим, ты сам позже вернул ей зеркальце. Никто не заставлял тебя это делать.

— Я что, идиот? Какой смысл прятать от дочери карманное зеркальце, если она прекрасно болтает с зеркалом в ванной, в гостиной, с дверьми шкафа-купе, наконец?! С любым зеркалом вообще! Помнишь твою пудреницу?

— Помню. Она выясняла у пудреницы, что значит «нестояк». Ты говорил по телефону с Артемом, жаловался на нестояк, а Верунчик услышала. Ты очень громко жаловался. Она обсудила с пудреницей твой нестояк и посоветовала тебе супер-капсулы XL. После этого ты сразу вернул ей любимое зеркальце.

— Ты что, всерьез думаешь, что ей отвечала пудреница?

— Нет, конечно. Ей отвечал интернет. Она всё выяснила заранее, а тебя она попросту разыграла. Верунчик — ребенок, развитой не по годам…

Взрослую спальню оформили в шоколадных тонах. Обои, шторы, мебель, люстра — от черного, горького с повышенным содержанием бобов какао, до молочного, светло-коричневого. Отец Веры сидел на кровати, голый по пояс. Крупный от рождения, обладатель широкого деревенского костяка, за годы малоподвижности и отменного питания он набрал лишний вес, обзавелся внушительным животом. Аристократическая бородка «а ля граф де ля Фер» забавно контрастировала с купеческим обликом. Сейчас бородка обиженно подрагивала: отец сердился и не знал, как дать выход обиде.

Верина мама, одетая в темно-розовый халат из велюра, с иронией наблюдала за мужем. Халат делал ее больше, чем на самом деле, то есть очень большой. Отложной воротник, широкие манжеты рукавов, декорированные эффектным кружевом; длинный, небрежно завязанный пояс — не женщина, праздничный торт.

— Сенечка, Модест — умница. Он профессионал, нравится тебе это или нет. Зачем нам таскать Верунчика на сеанс, зачем нервировать ребенка? Модест скажет тебе то же самое, что и мне. Девочка разговаривает с зеркалами? В ее возрасте, а главное, в ее положении, — слово «положении» мать выделила голосом. На отца это подействовало, как холодный душ, — естественна любая игра, где в наличии поиск собеседника, друга, спутника-невидимки. Верунчик общительна в школе? Да. У нее есть реальные приятели и подруги? Да. У нее отличное настроение? Да, тыщу раз да. Не переживайте, сказал Модест. И ребенка не мучьте зря. Наиграется, вырастет, перестанет.

— Наверное, ты права. Извини, вспылил. Кстати, я договорился с Вайнбергом. Он берется оперировать Веру.

— Вайнберг? Мы уже не летим в Израиль?

— Я звонил в Тель-Авив, Гоше. Гоша сказал: Вайнберг — лучший вариант. В Израиль мы улетим на реабилитацию. Гоша предлагает «Бейт Левинштейн», у него там связи. Двадцать минут от Тель-Авива, специалисты экстра-класса…

Операция, подумал Ямщик. Реабилитация. Обождать, пока ситуация прояснится? Чего там ждать, я ведь сам отвечал: будет ходить. Или все-таки пусть сначала Вайнберг, Гоша, «Бейт Левинштейн»? Бес тянет резину, ходит вокруг да около. Но ведь и я тяну? Чем же мы тогда отличаемся друг от друга?

Все, хватит. Пора решаться.

Мороз пощипывал, снег поскрипывал.

Мороз — нос и щеки, снег — под ногами.

Раньше Ямщик устроил бы себе жесточайший разнос за такие словесные пируэты, а сейчас ничего, шел да улыбался. Сугробы, груды сокровищ Али-бабы, искрились на солнце, играли мириадами блесток. В воздухе стояли, толкались, перекрещивались радуги — праздничная канитель, тончайшая ледяная пыль до отказа заполнила мир волшебным рождественским сиянием, хотя оба Рождества, и католическое, и православное, миновали. У Ямщика слезились глаза. Это ничего, это ерунда, главное — все вокруг материальное, надежное, безопасное. Безопасное! Даже когда идет снег. Снег вам не дождь, снег — другое дело…

Снегопада не было. Что же до наполнявшей воздух нестерпимо сверкающей взвеси — это была всего лишь иллюзия. Одна из множества оптических иллюзий зазеркалья; в качестве приятного исключения, безвредная. Ямщик полагал ее побочным эффектом от пересечения и наложения бесчисленных микро-отражений в миниатюрных ледяных гранях. Из чего состоят сугробы? То-то же!

Так ли это на самом деле, он не знал.

Напротив знакомой арки Ямщик остановился. Протер глаза, зажмурился, постоял с минуту, унимая резь под веками. Ну, здравствуй, «Красотка»; в смысле, парикмахерский салон «Beauty». Сколько же мы тебя не навещали? Месяц? Два? С того самого дня, когда Ямщик с Дашкой-хулиганкой обзавелись персональными контактами, он не заходил в салон, да и Дарью, кстати, больше не видел.

Зайти?

И внутренность арки, и ступеньки входа благодаря сугробам-отражателям не вызывали сегодня ни малейших опасений. Вообще-то Ямщик намеревался заглянуть в супермаркет, облюбованный из-за количества зеркал на панелях и в витринах — пополнить запас продуктов для себя и Арлекина. Но это успеется, времени полно. Зайти, присесть в удобное кресло, дать отдохнуть глазам, а то уже огненные круги роятся…

И под пыткой, вопя на дыбе с вывернутыми суставами, он не признался бы в остром кошачьем любопытстве. Кресло? Отдых? Жалкий предлог! Кому ты врешь, Ямщичок? Тебе ведь так и свербит разузнать: как там Дашка? Раскрутила парикмахершу на «менку»? Или всё еще окучивает, резину тянет, как и ты?

— Ну, свербит. Где свербит, там чешут…

Чего я хочу больше, подумал он. Чего? Выяснить, что Дашка уже махнулась с Люськой местами? Получить болезненный пинок: ты, болван, ворон ловишь, а люди жизнь устраивают! Или мне охота убедиться, что Люська — по-прежнему Люська, а значит, Ямщик, не гони лошадей? Помнится, старик Шекспир говаривал: что нам Гекуба, и что мы Гекубе?!

За спиной скрипнули шаги. Зинку Ямщик узнал на слух, по походке.

— Жди здесь. Я быстро.

В ответ Зинка замотала головой. Глаза-пуговицы с собачьей преданностью уставились на благодетеля: «Я с тобой!» И не слезятся ведь, глаза-то!

— Тут жди!

Зинка мотала головой, как заведенная.

— Ладно уж, — снизошел Ямщик. — Пошли.

После тренажерки Зинка выглядела сытой и умильно-благостной, насколько может быть благостна зомби. Проблем с ней не будет, решил Ямщик. Что же до Арлекина, то кот подрядился в домашние доктора, способствуя излечению Верунчика своим здоровым сном поверх пациентки. За него Ямщик не беспокоился.

Парикмахерша Люся была на месте: завершала поединок с буйной шевелюрой юного оболтуса. Оболтус кипел от гормонов, уши его напоминали пунцовые локаторы. Будто невзначай, парикмахерша задевала плечо клиента грудью, локоть — крутым бедром, а руки ее возились с чужими кудрями гораздо нежней общепринятого в сфере косметических услуг.

Похудела она, что ли?

— Дарья?!

Парикмахерша и ухом не повела. Дались мне эти уши, разозлился Ямщик. Ножницы с залихватским вжиканьем мелькали, блестели, щелкали. Когда бы Дашка успела так наловчиться? Ей битой размахивать, не ножницами… Или ей Люськины навыки передались?