Теперь она уже не та, что прежде. В свой прошлый визит я снова поблагодарила ее за все мои счастливые годы и ее значительную роль в моем воспитании.

И у меня, славной и немного сумасшедшей, тоже есть надежда на хорошую старость!

Я люблю воскресенье, свободный день, день-подарок.

Отец любил нас по воскресеньям.

Он посвящал нам весь день, как будто понимал, что это нужно и ему тоже, что один счастливый день стоит всех остальных на неделе. Он уводил нас, вывозил из отеля за город. Мы выезжали на природу: зимой — в лес, где отец охотился, а летом — на озера, к воде, которой в моей стране столько же, сколько земли. В окрестностях Утрехта было много островков. У отца имелось суденышко с иллюминаторами и двумя спальнями, из которых можно было войти сразу в воду. На нем часто уезжала тетя Мари. Там она пела во все горло и говорила, что всем временам года предпочитает осень. Ей нравился этот переходный сезон — ни жаркий, ни холодный, ни слишком ясный, ни чересчур темный, гармоничный, как идеал.

По воскресеньям отец полностью принадлежал нам, и каким удовольствием для меня, ребенка, было чувствовать рядом что-то свое, такое живое, в этот радостный день, когда прикосновения так нежны. Отец умел придать этому дню азарт и ритм радости жизни, высвобождавшейся точно по волшебству. Он смешил нас, и чем больше пил, тем громче мы смеялись. Мать тоже пила и смеялась…

Отец берет мать за талию, они танцуют, музыка звучит в их сердцах, мать притворно хмурится, потом уступает ему с громким, полнозвучным смехом. В это мгновение, здесь, мать с отцом счастливы вместе.

Я происхожу от него и от нее, происхожу от обоих и существую только тогда, когда они — одно целое, сомкнутое, неразделимое.

Отец уводил нас, и я шла за ним, готовая простить все. На один день я забывала и о его отсутствии, и о добровольной глухоте к нам, его детям, чудесному продолжению его жизни и невыносимым его копиям.

Отец страдал, пил, наслаждался жизнью и любил по воскресеньям, он любил нас по воскресеньям.

Свет поблескивает над озером, мать танцует с собственной тенью, захмелевшая, а отец кружит нас, держа за руки. Стремительный вихрь танца несет нас, мы хохочем, а потом вихрь стихнет и наступит ночь.

Мой сын — самое дорогое, что есть у меня на земле. Он — все, что осталось. Мягкий, он понимает меня, говорит, что любит, улыбается мне. Когда я смотрю на него, я вижу себя. Он знал мужчин моей жизни, он ходил за мной следом, я позволила ему расти вдали от суеты, вдали от его падшей матери.

Он все понял, все простил. Он красив — высокий и простой мужчина. Когда сын счастлив, я счастлива тоже и говорю себе, что в жизни мне все удалось.

У него мало амбиций. Богатства он не хочет, говорит, что это бесполезная нервотрепка, не хочет и славы, потому что это все ерунда, ни на какой талант он не претендует, «потому что на детях природа отдыхает». Говорит, что не умеет ни писать, ни рисовать, ни петь, и ему на это плевать. Он работает в кофейном магазине его любимой тети Марианны, которая теперь богата. Артур живет свободной жизнью, влюбляется, он без комплексов, его не интересуют ни цели, ни сроки.

Когда я уезжаю, он звонит мне, беспокоится. Он хочет быть уверенным в том, что со мной все хорошо, и эти звонки сына, которому от меня ничего не нужно, трогают меня до глубины души. Иногда мне совестно, что такое трогательное создание выросло без меня. Я любящая запоздалая мать, я хочу наверстать упущенное.

Я никому не принадлежала и сожалею об этом. Ни отцу, ни матери. Мужчины любили мое тело, я была их мечтой, я видела мало сердец, моя свита была без лиц, я не принадлежала самой себе.

Никто не принял в свои руки моего сердца, я не отдала его. Я блуждала, искала, бродила из одной спальни в другую, едва начав жить, экстравагантная и расчетливая, разная. Я одалживала себя, сдавала напрокат, но не отдавалась. Я искала отца и не нашла его. Я искала своей гибели, и она почти настигла меня. Я потеряла почву под ногами, взмыв в воздух, познав свет и тьму. Я мчалась, двигалась, забывая в беспрестанной, похожей на жизнь суете, что никому не принадлежу. Я хотела быть взрослой и была всего лишь ребенком. Я хотела, чтобы на меня смотрели, и ничего, кроме этого, не добилась.

И вот я опять на своей земле: я стану ее частью, вернусь к истокам, вспомню родной язык, замкну круг, освежу память чувств. Срытый отель, грохот на чердаке, устья Ундерберга, родители танцуют, отражаясь в озере. Вновь обрести свою жизнь, которая так плохо складывалась, и, обретя, изменить ее.

Я хотела бы вернуться назад, снова увидеть отца и мать, убедить их остаться вместе, понять друг друга, вновь подарить мне жизнь, которую они дали мне и потом отняли.

Невозможно, конечно. Мой дух никогда не смирится с непререкаемостью слова «невозможно». Я совершила невозможное.

Я постаревшая актриса, выздоравливающая художница. Наконец, женщина, которая обнажила себя.

Сегодня в газете «Morgen» прекрасная статья обо мне. Целая полоса с большой фотографией, сделанной в отеле с высокими потолками. Я пью китайский чай, у меня открытый, рассеянный, мечтательный взгляд. Вид серьезный, умиротворенный, белая кожа, серо-зеленые глаза. Щеки к подбородку сужаются несимметрично, зато — гордая посадка головы и нос безупречной формы. Можно сказать, что я красива.

Я так и не смирилась, я все преодолела. Во мне звучат слова Элайн: «Мячик, который отпрыгивает».

Всегда цепляешься за великодушные слова, стимулирующие к сопротивлению обстоятельствам, внушающие веру в твои силы, в твой талант, в жизнь.

Да, я отпрыгнула, быстро и сильно, далеко. Радость редко покидала меня. Элайн я верила, наверное, больше, чем себе самой.

Я рассказываю о своих планах, мною интересуются, и это мне нравится. Журналист был мил, у него красивая, мягкая и плотоядная улыбка. Я люблю это местечко, этот отель в темных согревающих тонах с баром в глубине, отделанным под необработанное дерево…

В мягком свете мое лицо — бледное и лощеное, в его луче глаза вспыхивают, как драгоценные камни. Кажется,