в который я вложил самый невинный смысл, оказался бестактным. Чарльз не был моим слугой и уж точно мог сам решать, что ему чувствовать.

— Не знаю, Чарльз. — Я чувствую, что мне хочется перейти в контратаку («Зачем? — думаю я. — Что мне здесь защищать?»). — Я не уверен, что меня можно обвинить в «предвзятости», но это определенно была…

— Позвольте задать вам один-два вопроса, — перебивает он и, не дожидаясь ответа, спрашивает: — Вы наверняка прочитали множество статей и даже книг о том, как проводить терапию с небелыми клиентами, так ведь?

— Ну, я…

— Вы консультировались с коллегами, которые знакомы с этой проблематикой?

Я не знаю, что мне делать — сердиться или смущаться. Признаться, я стараюсь следить за всеми тенденциями, но непоследовательно — вряд ли можно сказать, что я эксперт.

Мы сидим втроем в довольно напряженном молчании. Наконец я решаю, что, раз уж я сел в лужу с одной фразой, не грех попробовать и другую — ту, которой я учу всех своих клиентов. Фразу, которую я рекомендую присовокупить к своему лексикону и вам, дорогой читатель.

— Что я могу сделать, — спрашиваю я Чарльза, — чтобы мы с вами стали ближе к восстановлению отношений?

На это Чарльз улыбается.

— Ой-ой-ой, — тихо стонет Диана, когда ее муж-профессор достает из внутреннего кармана блейзера аккуратно сложенную бумажку и вручает мне.

— А что это? — спрашиваю я, разворачивая ее.

— Вводный список литературы, — с явным удовольствием отвечает он.

Мне вдруг становится от всей души жалко запинающихся студентов Чарльза. Слава богу, в списке в основном не научные монографии, а художественная литература и нон-фикшн: Джеймс Болдуин, Малкольм Икс. Некоторые названия мне незнакомы. Однако Чарльз включил в свой список далеко не все — есть и другие статьи и книги, посвященные расовым проблемам и предрассудкам в психотерапии. Даю себе слово изучить и их говорю об этом Чарльзу.

— Однако, — говорю я, — раз уж вы затронули эту тему, я бы хотел задать вопрос. Скажите, каково вам работать с белым терапевтом?

Чарльз качает головой и косится на Диану. И спрашивает меня — впрочем, довольно беззлобно:

— А как вы думаете, чем я занимался до сих пор? Смелость назвать все

своими именами

Расизм. Хребет американской системы. Когда я был маленьким и учился в школе, словом «расизм» называли рабство на плохом старом Юге. Линкольн освободил рабов, и с тех пор все люди стали свободными! Давайте устроим праздник в честь Дня Благодарения, и пусть вампаноаги и пилигримы пируют вместе! Это Америка!

Однако вокруг нас полным-­полно примеров, которые это опровергают. Америку отняли у обитавших в ней народов подкупом, оружием и болезнями. История о Дне Благодарения — это история о том, как индейцы по доброте душевной научили белых поселенцев, как жить в новом мире, а потом деликатно растворились в воздухе, уступив европейцам свою родную землю. Краткий альянс между пилигримами и вампаноагами в Плимуте быстро деградировал и превратился в едва ли не самую подлую и кровавую конфронтацию между нашими народами [2].

Закрепив за собой землю через геноцид, белые завезли в Америку еще одну группу людей — рабов, чтобы ее возделывать. Рабство не считалось тогда отклонением от нормы, оно лежало в основе процветания американцев. Десять первых американских президентов были рабовладельцами [3]. Расизм в американской истории — не отклонение, а норма. Расизм, пронизывающий доктрину «предначертанной судьбы», — это и есть американская история. В современной Америке рабство трансформировалось в массовое тюремное заключение. За решеткой живет два с половиной миллиона американцев. Хотя чернокожие американцы составляют чуть больше тринадцати процентов населения США, среди заключенных в тюрьмах их почти сорок процентов. А их труд? Труд заключенных приносит два миллиарда долларов в год [4]. Тринадцатая поправка обещает свободу всем, кроме тех, кого признали виновными в преступлениях. Это исключение породило постыдную историю предубежденных попыток привязать преступные наклонности к цвету кожи, связав закон и порядок с белым цветом. Правое крыло Америки со времен «Южной стратегии» до Уилли Хортона перешло от скрытого расизма к открытой и крайне злокачественной идее белого превосходства. Именно расизм привел к власти Дональда Трампа. Именно расизм штурмовал Капитолий. Именно расизм подпитывает бешеную ярость у множества консерваторов правого крыла.

Расизм обходится своим жертвам немыслимо дорого — от линчевания и пыток до повседневной микроагрессии, которая приводит к гипертонии и преждевременной смерти. А я как белый психотерапевт интересуюсь также тем, во что обходится расизм расисту.

Джонатан Метцл в своей книге «Умереть от белизны» (Jonathan Metzl, Dying of Whiteness) рассказывает историю двух южных штатов, Кентукки и Теннесси, в первом из которых была введена программа медицинского страхования Obamacare, во втором — нет. В 2016 году Метцл познакомился с человеком, которого называет Тревор и который по воле случая оказался не с той стороны от границы штатов. Если бы Тревор жил в тридцати пяти минутах езды севернее, в Кентукки, государство обеспечило бы ему лекарства, продлевающие жизнь, и пересадку печени, в которой он отчаянно нуждался. Когда Тревора спросили, поддержал бы он теперь программу Obamacare, он только фыркнул: «Еще чего не хватало — отстегивать доллары на налоги [5], чтобы платить за мексиканцев и бездельниц на социалке». Метцл подчеркивает, что Тревор предпочел умереть, но не предать свою белую когорту. Сейчас, на пороге смерти, Тревор, безусловно, и сам оформил инвалидность, ему помогают соцработники, он получает государственную пенсию, а возможно, и бесплатные продуктовые наборы от государства. Если бы я разговаривал с Тревором, я бы обязательно сказал ему, что он и сам стал «бездельницей на социалке» [6].

Расизм засел в самом сердце Америки. Как и патриархат. Оба — порождения Великой Лжи, иллюзии индивидуализма, согласно которой один человек может быть выше или ниже другого человека. Психиатр Хизер Холл в своей блестящей статье рассматривает психодинамику расизма как нарциссическое расстройство [7]. Нарциссизм — бич нашего времени — коренится в неверном понимании реальности, в разнице между настоящим, идущим изнутри самоуважением и его зеркальным отражением — самооценкой, идущей снаружи, когда оценивается внешний успех, богатство или уважение окружающих. Помните, мифологический Нарцисс погиб не от избытка любви к себе, а от его противоположности. Он влюбился в свое отражение в ручье и сидел и вздыхал, склонившись над ним, пока его не убили жажда и голод. Нарцисс — наркоман-­самоубийца [8].

Быть лучше или хуже. Побеждать или проигрывать. Стоять выше или ниже — и ниже не только в чем-то одном, например хуже выращивать огурцы, хуже играть в теннис, хуже писать книги. Нет, быть хуже как человек. Вот как «Я и Ты» превращается в «Мы и Они». Ведь токсичный культ индивидуальности состоит не в том, чтобы просто быть индивидом, как все остальные. Нет, нужно выделяться, быть особенным, быть выше среднего во всем. До чего же быстро и легко можно докатиться до того, чтобы ставить себя выше не только индивидов, но и целых групп, огромных частей человечества. Выше индейцев, иммигрантов, евреев, латиноамериканцев, азиатов, инвалидов, людей другого цвета кожи. Утверждать свою индивидуальность, отказывая в ней другим. Вертикальная мобильность

и ее вред

Чарльз в своих требованиях к жене, особенно в том, что касается секса, и в своей привычке дуться, не получая своего, ставит себя так, чтобы смотреть на других со стороны и сверху вниз. Будучи чернокожим, он жертва коллективной самовлюбленности нашей культуры, которая воздействует на него через расизм, но одновременно в отношениях с женой Чарльз как отдельная личность служит ярким примером нарциссизма — в своих претензиях к жене и в манере ее наказывать. Дома он придерживается депрессивного, пассивно-­агрессивного стиля поведения, он очень редко открыто проявляет гнев, но постоянно наказывает Диану своим дурным настроением и вздорными придирками.

Чарльз придерживается той типично мужской линии поведения, которую моя жена Белинда лаконично называет навонял. Ты сам