– Бог с ним, с обвинением, – пророкотал барон, – если подтвердятся твои слова, законник, то я его безо всякого суда лишу мужских атрибутов.

Смех в зале усилился. Суд медленно, но верно превращался в настоящий фарс. Бальи затравленно оглянулся по сторонам и, не встречая ни у кого поддержки, просительно воззрился на Витторию. Та что-то прошептала на ухо одному из своих слуг и повелительным жестом направила его к председателю. Тот выслушал сбивчивый шепот посланника, немного успокоился и провозгласил:

– Теперь рассмотрим обвинения, выдвинутые сеньором Пьетро по поводу турнира!

– Какого турнира? – искренне изумился Ги.

– Того турнира, который обвиняемые выиграли колдовством, – ответил бейрутский легист. Он успел вернуться на свое место и приосанился, по всей вероятности, считая позиции обвинения в этом вопросе несокрушимыми.

– Обращаюсь прежде всего к его милости архидьякону каноников Тира, – спокойно уточнил адвокат. – Известна ли здешним клирикам булла святейшего апостолика папы Григория Девятого о строжайшем запрещении рыцарских турниров?

При этих словах брови у бальи и обвинителя поползли на лоб, а у архидьякона грозно сошлись у переносицы.

– То есть вы хотите сказать, – продолжил Ги, не обращая особого внимания на мимику судейских, – что эту буллу нарушил и сеньор ди Россиано, близкий родственник Его Святейшества?

В зале повисла гробовая тишина. Местные сеньоры уже почувствовали крутой нрав папы Григория, а особенно его полномочного представителя, легата, и не без основания полагали, что за участие в запрещенном турнире их могут, заодно с Фридрихом, подвергнуть интердикту. На самого же сеньора ди Россиано было страшно смотреть. Он во мгновение ока растерял всю свою напыщенность и теперь стоял бледный как смерть, с дрожащей нижней губой, напоминая школяра, который поставил большую кляксу на уроке каллиграфии и теперь ожидает наказания розгами.

– Но я уверен, что на прямое нарушение подобного запрета власти города Тира пойти никак не могли, – неожиданно заявил адвокат. – Стало быть, это был и не турнир, а рождественский бугурт, то есть игрища на потеху благородным дамам, устроенные отдельными рыцарями в честь святого праздника?

– Бугурт, конечно, бугурт! – радостно отозвался бальи.

Архидьякон при этом одобрительно закивал, по залу пронесся вздох облегчения, а сеньор Пьетро удивленно захлопал глазами, словно не веря в чудесное избавление.

– А это означает, – продолжил Ги, – что сир Робер и сир Пьетро просто сражались в честном несмертельном поединке за честь прекрасной дамы. Вы согласны, сир Пьетро? Или же ваш двоюродный дед, который, кстати, и подарил вам коня, оружие и доспехи на совершеннолетие, обрадуется, узнав о том, что вы, благородный сир, приняли участие в рыцарском турнире? – «Рыцарский турнир» в устах акрского адвоката прозвучало как «ведьминский шабаш».

– Так оно и было, – испуганно пролепетал Пьетро ди Россиано.

– А если это был бугурт, то, стало быть, турнирный кутюм[15] к данному случаю никак неприменим, и о лишении рыцарского звания и титула турнирным судом не может быть и речи! – Последние слова адвокат произносил четко и размеренно, словно вбивая гвозди в несуществующий гроб.

Бальи вцепился в подлокотники кресла. Лицо его побагровело. Казалось, что председателя суда, с треском провалившего процесс, который виделся всем его устроителям совершенно беспроигрышным, сейчас хватит удар. К нему одновременно с противоположных сторон зала подскочили порученцы донны Корлеоне и барона Ибелина. Выслушав и того и другого, бальи почесал переносицу, поднял взгляд, в котором засветилась некоторая надежда, и во всеуслышание объявил:

– Остальные пункты обвинения, а также и заключительную речь Мартина Аквитанского, представителя пострадавшей стороны, суд намерен выслушать завтра. На сегодня, ввиду позднего времени, слушание дела прекращается.

– У защиты нет возражений, ваша милость, – прострекотал адвокат и обернулся к Жаку с Робером, на лицах у которых застыло одинаковое выражение неподдельного восхищения, какое бывает обычно у детей, на глазах у которых фокусник извлекает голубя из пустого колпака.

* * *

По настоянию неугомонного защитника бальи отдал распоряжение не возвращать Жака и Робера в темницу короля Конрада, а оставить на ночь в камере, предназначенной для заключения знати и содержания богатых пленников. Помещение располагалось на первом этаже дворца, и о том, что они находятся под стражей, здесь напоминали только кованые решетки на окне да мощные двери, лишенные внутренних запоров.

После блестящего выступления Ги к приятелям возвратился аппетит, и в предвкушении завтрашнего триумфального освобождения они заказали в любимой таверне роскошный ужин.

– Вы настоящий мастер своего дела, – уважительно говорил Жак, отдавая должное жареной рыбе в апельсиновом соусе. – Видел я суды в самом Лионе, наблюдал, как легисты защиту ведут, но такое!..

– Да говорить не о чем, – отмахнулся от него адвокат наполовину обглоданной гусиной ногой. – Это просто чепуха, а не процесс. Вот, помнится, пару лет назад в Тивериаде тамошний виконт попробовал отсудить у мастера Грига несколько доходных домов, которые тот построил по заказу местного раиса, – тогда пришлось повозиться. Виконт подкупил палату горожан, и те напрочь отказывались принять нашу жалобу к рассмотрению. А здесь, в Тире, не законники, а сущие школяры. Привыкли к тому, что адвокаты, совершенно не знающие законов, просто упражняются в красноречии. Барон вообще там, в своем Бейруте, царь и бог – как он сказал, так и будет.

– Да, кстати, о бароне, уважаемый мэтр, – с трудом оторвавшись от засахаренных смокв, сказал Робер. – Я не понял, что это вы говорили о письме какой-то фрейлины?

– Да в Заморье ни для кого не секрет, – улыбнулся в ответ Ги, – что христианнейший бейрутский нобиль под видом фрейлин своей драгоценной супруги содержит, подобно султану, собственный гарем. Зная похотливую сущность жонглерского племени, я решил навести справки, и сегодня утром, всего за денье, одна из служанок прибывшей на суд вместе с мужем баронессы выболтала мне, что лично передавала любовное признание, написанное этому сладкоголосому воришке одной из наложниц.

– Ловко! – восхитился Робер. – Истину говорил покойный граф Гуго де Ретель: «Перо в ловкой руке законника часто разит сильнее, чем рыцарский меч».

– Но завтра с утра они будут говорить о колдовстве, мэтр Ги, – заметил Жак, – а это ведь очень опасное обвинение.

– Пустое, – ответил юрист, – о колдовстве и ереси вспоминают обычно тогда, когда человека нужно во что бы то ни стало отправить в темницу либо на плаху, а доказательств для этого не хватает. Но с этим мы тоже справимся. Во-первых, вы крестоносцы, принявшие обет. Как известно, таковые находятся под защитой церкви, и только церковь может их обвинять в этом преступлении. Во-вторых, ваша хозяйка Хафиза – никакая не еретичка, а маронитка. Духовные отцы этой раскольнической общины еще до падения Иерусалима были приняты со своей общиной в лоно Римской церкви. Марониты очень богаты, многочисленны и имеют огромное влияние в здешних местах. Поэтому ни легат, ни тем паче архиепископ, получив это дело в свою юрисдикцию, ни за что не рискнут назвать эту женщину колдуньей и еретичкой. Кроме того, о каком колдовстве вообще идет речь? Ладанка при вас, сир рыцарь? Вот и отлично. Найдутся два свидетеля, готовые подтвердить, что это именно ее Хафиза надела вам на шею? Вот и славно. Как мог не победить в поединке рыцарь, носящий с собой щепку от Честного Креста?