В конце концов, после камней двадцати, часть из которых не попала в цель, окно открылось, и мужской голос с сильным иностранным акцентом крикнул:

– Вы видеть старуха? Я идти.

Щёлкнули задвижки, и мужчина открыл дверь, заслонив при этом себя ею, так что я не могла разглядеть его. Он указал на дверь в конце коридора, сказав:

– Она жить там.

Коридор, облицованный викторианской плиткой, вёл мимо лестницы с изысканными резными дубовыми перилами, которые всё ещё были в отличном состоянии, хотя сама лестница разрушалась и выглядела очень опасной – хорошо, что мне не пришлось по ней подниматься. Дом, очевидно, был частью старой доброй блокированной застройки эпохи Регентства, но сейчас находился на грани разрушения. Двадцать лет назад его признали «непригодным для проживания», однако люди всё ещё здесь обитали, прячась среди крыс.

Когда я постучала в дверь, в ответ не раздалось ни звука, поэтому я повернула ручку и вошла. Комната оказалась общедомовой судомойней и прачечной, представляющей собой одноэтажную пристройку с каменным полом. К наружной её стене крепился большой медный бойлер, рядом с ним располагалась коксовая печь с асбестовой трубой, идущей вверх по стене и ныряющей в огромную рваную дыру в потолке, через которую виднелось небо. Помимо этого, в глаза мне бросились лишь большой каток для белья с железным каркасом и деревянными валиками и каменная раковина. Комната казалась пустой и заброшенной, в ней сильно пахло кошками и мочой. Стоял полумрак: окна были настолько чёрными от грязи, что сквозь них едва ли мог проникнуть свет. По правде сказать, свет проникал главным образом через дыру в потолке.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я различила ещё кое-что: несколько расставленных по полу блюдец с остатками еды и молока; небольшой деревянный стул и стол с жестяной кружкой и чайником; ночной горшок; деревянный шкаф без двери. Не было ни кровати, ни лампы, ни газа, ни электричества.

В дальнем от дыры в потолке углу стояло ветхое кресло, в котором сидела старуха – безмолвная, насторожившаяся, с глазами, полными страха. Она изо всех сил вжималась в спинку кресла, плотно закутанная в своё старое пальто, с шерстяным шарфом, намотанным на голову и скрывавшим пол-лица. Видны были только её глаза, пронзившие меня, когда наши взгляды встретились.

– Миссис Дженкинс, доктор сказал нам, что вам не очень хорошо и нужен медицинский уход. Я участковая медсестра. Пожалуйста, можно мне вас осмотреть?

Она натянула пальто еще выше на подбородок и молча уставилась на меня.

– Доктор сказал, что у вас проблемы с сердцем. Пожалуйста, можно мне измерить ваш пульс?

Я потянулась к её запястью, но она с испуганным вдохом отдёрнула руку. Я растерялась и почувствовала себя немного беспомощной. Не хотелось её пугать, но надо было как-то делать свою работу.

Я подошла к незажжённой печи, чтобы прочитать записи в льющемся через дыру свете. Признаки указывали на слабый приступ стенокардии. Пациентка упала на улице возле дома, и неназванный жилец отнёс её к ней в комнату; тот же человек вызвал доктора и открыл ему дверь. Женщине, очевидно, было больно, но, кажется, всё быстро прошло. Врач не смог осмотреть пациентку вследствие её яростного сопротивления, но так как пульс стабилизировался и дыхание значительно улучшилось, он рекомендовал медсёстрам проверять её дважды в день, а Службе социальной помощи – улучшить жилищные условия женщины. В случае нового приступа был прописан амилнитрит. Приветствовались покой, тепло и хорошее питание.

Я снова попыталась измерить пульс миссис Дженкинс, с тем же результатом. Спросила, не испытывает ли она больше болей, но не получила ответа. Поинтересовалась, удобно ли ей, – снова молчание. Я поняла, что ничего не добьюсь и придётся доложить обо всём сестре Евангелине, заведовавшей медсестринской участковой практикой.

Признаваться сестре в своем полном провале не слишком-то хотелось, так как она, кажется, по-прежнему считала меня дурочкой. Она называла меня Спящей красавицей и разговаривала со мной так, словно мне нужно было растолковывать даже самые элементарные процедуры, хотя прекрасно знала, что у меня за плечами пять лет обучения и опыт работы медсестрой. Конечно, это меня раздражало, и, нервничая, я роняла предметы или что-нибудь проливала, и тогда она называла меня «руки – крюки», отчего становилось только хуже. К счастью, нам не слишком часто приходилось работать вместе, но, если бы я сообщила, как полагалось, что не могу управиться с пациентом, ей бы неизбежно пришлось сопровождать меня во время следующего визита.

Реакция сестры Евангелины была предсказуема. Она молча выслушала мой отчёт, время от времени поглядывая на меня из-под густых седых бровей. Когда я закончила, она шумно вздохнула, словно я была самой непроходимой дурой, когда-либо носившей чёрную медсестринскую сумку.

– Этим вечером у меня двадцать одна инсулиновая инъекция, четыре – пенициллиновые, спринцевание уха, перевязка бурсита, компресс геморроя, дренажная канюля, и в дополнение, полагаю, мне нужно показать вам, как измеряют пульс?

Несправедливость задела меня.

– Я прекрасно знаю, как измерять пульс, но пациентка не позволила мне, и я не смогла её убедить.

– Не смогли её убедить! Не смогли её убедить! Вы, молодухи, ни на что не годитесь. Слишком много книжек – вот в чём ваша беда. Сидят весь день в аудиториях, забивают себе головы вздором, а потом даже пульс измерить не могут.

Она презрительно фыркнула и покачала головой, так что висевшая на кончике её носа капля разбрызгалась по всему столу и записям о пациентах, которые она заполняла. Вытащив из-под наплечника большой мужской платок, она попыталась вытереть жидкость, но только размазала чернила, что привело её в ещё худшее расположение духа.

– Глядите, что я из-за вас натворила, – проворчала она.

Кровь во мне кипела от очередной несправедливости, и пришлось закусить губу, чтобы удержаться от резкого ответа, который бы только усугубил ситуацию.

– Что ж, мисс Я-Не-Могу-Измерить-Пульс, полагаю, в четыре мне придётся поехать вместе с вами. Запланируем этот визит первым на вечер, а потом разъедемся. Выезжаем в половине четвёртого, и ни минутой позже. Я не намерена болтаться без дела и хочу поужинать в семь, как обычно.

С этими словами она шумно отодвинула свой стул и вышла из кабинета, в очередной раз хмыкнув, проходя мимо меня.

Полчетвёртого настало слишком быстро. Мы выкатили велосипеды; сестра молчала, и это казалось куда красноречивей её ворчания. Мы добрались до дома миссис Дженкинс, не сказав ни слова, и постучали. Снова никакого ответа. Я знала, что делать, и рассказала сестре о мужчине с третьего этажа.

– Ну так подзови его тогда, а не стой столбом, пустомеля.

Стиснув зубы, я в бешенстве начала швырять камешки в окно. И как только стекло не разбила…

Мужчина крикнул: «Я идти» и снова спрятался за дверью, когда мы проходили внутрь. Однако затем добавил: