Мне до них далеко, поэтому сам я был свидетелем только позитивного антисемитизма. Все его сторонники оправдываются тем, что и у них есть друзья-евреи. Вот я как раз и есть тот, с кем они дружат. Пахомов меня, во всяком случае, пригрел, надеясь разгадать гнетущую его тайну.

– Бог создал евреев, – повторяет он, – чтобы человек не заносился, а задумался.

Я ему помочь не могу, потому что тайны не знаю, в себе ее не чую и поделиться не могу. Это как с дамами. Мужчины веками приписывают им роковую таинственность, а те, не зная, что сказать, только улыбаются, молча и загадочно.

Впрочем, евреи-то как раз молчат редко.

В Израиле я спросил одного местного: почему тут никто никогда не отрывается от телефона?

– Любим поговорить.

– По телефону?

– Это уж как получится.

Мартин Бубер, объясняя любовь евреев к звуку (от сплетен до скрипки), назвал их «народом слуха».

– Греки, – говорил он, – на своих богов смотрели, иудеи с Ним только разговаривали.

Привыкнув к общению с высшим по званию, евреи готовы растолковать каждое Его слово. Я думаю, так родилась и моя профессия.

– Не беспокойтесь, мы вас рады принять в русскую культуру, – утешил меня московский литератор, не сомневаясь в том, что у него есть право делиться.

Такая приветливость, как бесподобно написал Веничка Ерофеев, позволяет евреям чувствовать себя «как во чреве мачехи». Один парадокс порождает другой, разрешая им быть и внутри, и снаружи. Из-за этого, решусь сказать, всем полезно побыть евреями. Кто в меньшинстве, тот уже в дамках. Чуть-чуть чужой, немного непохожий – игра этнических нюансов осложняет характер, вводя альтернативу или хотя бы ее иллюзию. Выбор кажется осмысленным и свободным: ты выбираешь культуру, а не она тебя. Вырванный из традиции, как зуб из челюсти, ты даром получаешь урок экзистенциального каприза.

Именно поэтому все тот же Борхес не радовался Израилю.

– Наши соплеменники, – говорил он, – станут как другие, если променяют все чужие страны на одну свою.

Чаще, однако, евреи просто любят ту родину, где их угораздило родиться, включая Германию. Что совсем не так уж удивительно, если углубиться в историю: тевтонское колено Израилево было наиболее успешным. Евреи создали самые музыкальные немецкие стихи (Гейне), самую оригинальную германскую прозу (Кафка) и лучшую теорию относительности. Даже газ «Циклон Б» помог создать химик-еврей, надеявшийся принести победу кайзеру.

Надо сказать, что и в Америке у Германии не было друзей лучше немецких евреев. Когда нью-йоркский журналист спросил у переехавшего за океан Ремарка, тоскует ли он по оставленной родине, тот так и ответил: «С какой стати? Я же не еврей».

В начале xx века еврейские любители немецкой поэзии в Америке собрали деньги на фонтан «Лорелея». Сочтя Гейне евреем, Дюссельдорф отказался ставить фонтан на своей площади, хотя дело было задолго до Гитлера. Вновь скинувшись, община привезла скульптуру в Нью-Йорк, чтобы установить в Центральном парке. Но тут разразилась Первая мировая, и городские власти запретили фонтан, решив, что Гейне – все-таки немец. Лорелею сослали на окраину, где она с тех пор и стоит – в Бронксе. Теперь тут вместо немецких евреев живут евреи русские, но привкус у ностальгии тот же:

1.

Первыми на пляже я увидел нарядную стайку арабских девочек. Они рвались к Средиземному морю, как я, но еще сильнее, потому что, не остановившись на кромке, девчонки бросились в воду как были: в модных кедах, в модных джинсах, в узорчатых платках, а главное – в богатых балахонах, расшитых серебром, словно у царских посланников.

Мокрые и счастливые, они жаждали общения, но в этот ранний час на песке не было никого, кроме меня и медуз, и им не пришлось выбирать.

– Do you speak Arabic?

– No.

– Совсем? – не поверила девица.

– Увы.

На этом дружба народов закончилась за неимением общего языка. С ним в Израиле всегда непросто. С одной стороны, тебя понимают больше, чем хотелось бы, – когда ляпнешь что-нибудь категорически не предназначенное для чужих, но родных ушей соотечественников. С другой – иврит, внушающий, как и положено, священный трепет. Слушая, как на нем болтают по телефону, я думал о том, что на этом же языке говорили первосвященники и цари, скажем, Давид с Соломоном.

– Они бы, – спросил я свою многознающую спутницу Олю, – поняли, о чем говорят на улице?

– Смотря какой, в Тель-Авиве вряд ли, в Иерусалиме – наверняка, там чаще говорят о религии, правда, нередко на идиш.

Двоевластие столиц – обычное дело: Москва и Питер, Рим и Милан, Мадрид и Барселона, Токио и Киото, Вашингтон и Нью-Йорк, наконец. Но нигде противоречие так не разительно, как в Израиле.

Тель-Авив тянется вдоль моря, как мечта курортника. Словно Рио-де-Жанейро, город жизнерадостно приник к пляжу. Чтобы вникнуть в его природу, я прошел все 14 километров легкомысленного променада. По пути мне встретились сёрферы, дельтапланеристы, русские купальщики, смуглые футболисты, ласковые собаки и охотившийся на воробья кот, которого, как всех их тут, звали чудным словом «хатуль». Кроме него вроде бы никто не работал. Но, наверное, я не прав, ибо все дела теперь вершат без отрыва от досуга с помощью мобильного телефона, который у израильтян неизбежнее кипы и мацы.

Экзотической эту расслабленную толпу делали лишь частые вкрапления солдат в форме. Все солдатки мне казались красавицами, все солдаты – в очках. Стереотипы мешали рассмотреть реальность, но она мне все равно нравилась. Я нигде не встречал такой симпатичной армии. Как камни в часах, солдаты служили опорой для того ненормального, но привычного хода вещей, который в этих краях уже семьдесят лет зовется жизнью.

– Ты удивляешься, – сказал мне старожил Володя, – потому что не понимаешь простых вещей. Местные – не евреи, во всяком случае, в твоем понимании. Они – не гонимые интеллектуалы, про них рассказывают другие анекдоты, они не входят в тайный клуб отверженных, не знают фаршированную рыбу, не поют сестер Берри и не тоскуют по Европе.

– Кто же тогда населяет Израиль?

– Израильтяне, библейский народ.

– А как он выглядел?

– Как израильтяне. Воинственное племя, выходцы из которого часто сражались наемниками в древних битвах.

– А сейчас?

– Рыцарский орден, где иерархия строится на армейском статусе, от которого зависит все: место в стае, деловые связи, карьера, будущее. Армия приучает к риску и предприимчивости, что равно важно для войны и бизнеса. У нас больше всего стартапов на душу населения. Особенно сейчас, когда с прежней элитой – летчиками и моряками – конкурирует математическая рота.