Престарелый гондольер с тонкими усиками и в красном берете, которые гондольеры, похоже, не снимают никогда, доставил его в отель. Когда они отплывали, гондольер глубоко вдохнул, наполняя легкие влажным венецианским воздухом.

— Прошу вас, — сказал Пауэрскорт, успев вовремя поднять ладони. — Прошу вас, per favore, без пения. Niente opera, — в отчаянии продолжал он. — Silenzio. Per favore. Niente arie[67]. He надо петь.

Гондольера точно громом ударило.

— Никаких арий? Ни одной, синьор? Даже маленькой? Может быть, заздравную из «Травиаты»?

— Никаких арий, — твердо сказал Пауэрскорт. — Ни единой. Ни даже этой заздравной, черт бы ее побрал.

Гондольер пожал плечами — особым, приберегаемым для иностранцев образом, — и решил добавить к своему счету несколько лир. Пауэрскорт чувствовал себя человеком, в последнюю минуту избежавшим опасности. Слушать, проезжая по самой романтической улице мира, поющих итальянцев, да еще и поющих-то, на его слух, немузыкально — это выше его сил.

По обеим сторонам от него проплывали палаццо. В детстве у Пауэрскорта имелась карта, на которой были помечены самые великие из них — с датами постройки и именами обитавших в них людей, прославленных и бесславных. Лет в девять-десять он помнил большую часть этих сведений наизусть. Поэзия имен, думал Пауэрскорт, какая поэзия имен!

Палаццо Вендрамин-Калерджи, одно из прекраснейших ренессансных зданий Италии. Палаццо Джованелли, в котором жили люди, купившие себе аристократический титул за 100 000 золотых дукатов. Ка Редзонико, дом еще одного венецианского Папы. Палаццо Фальер, дворец изменника, который попытался стать королем и лишился за это головы, отсеченной на верху его же собственной лестницы. Мстительные аристократы, вспомнил Пауэрскорт, известили его о предстоящей казни всего за час. Палаццо, построенные для великих семей, чьи имена были занесены в Золотую книгу[68].

Семьи, из которых выходили дожи. Семьи, из которых выходили прокураторы Святого Марка. Семьи, из которых выходили Папы. Семьи, из которых выходили адмиралы. Семьи, которые торговали пряностями. Семьи, которые торговали шелками. Семьи, которые торговали с Шейлоком.

Теперь воды канала покрыла зыбь; лодки разгружались; искусно лавировали, огибая друг друга, гондольеры. Гондола Пауэрскорта прошла под мостом Риальто — некогда финансовым центром Венеции, лондонским Сити на воде, два банка которого обанкротились, когда в 1490 году пришла весть о великом плавании Колумба, уничтожившем монополию Венеции на торговлю с Востоком. Смерть Венеции затянулась на три столетия.

Гондольер что-то напевал, и напевал довольно громко, словно из желания отомстить. Пауэрскорт решил, что это и есть заздравная из «Травиаты». Шум, создаваемый гондольером, мешался с другими шумами города — лодочники кричали один на другого, носильщики выкрикивали свое «поберегись», прочие гондольеры, которым куда больше повезло с пассажирами, оглашали завываниями канал Сан-Марко. Надо всем царила громада барочного гиганта, церкви Санта Мария делла Салюте, возведенной в память о спасении города от чумы. Миллион свай забили в мутную воду, чтобы построить ее, треть жителей города погибла до того, как началось строительство. Даже сифилису, с горечью думал Пауэрскорт, даже сифилису такое пока что не удалось.

Обслуга в «Даниэли» была, по-видимому, предупреждена о его появлении.

— Сюда, милорд. Ваше пальто, милорд, вашу шляпу, милорд. Чашку чая, милорд?

Интерьер здесь образовывался в основном золотыми листьями и красным бархатом, и повсюду висли огромные люстры из стекла Мурано. На переукрашенных, вычурных полотнах, имитациях Тьеполо, раскинулись по стенам нимфы и сатиры из некоего выдуманного венецианского прошлого.

Отель наполняли американцы, носовой выговор их разносился эхом по огромному вестибюлю, из которого открывался вид на водный простор, уходящий к Сан-Джорджо и Лидо. Американцы, стремительно совершающие Большое Турне, думал Пауэрскорт, которому американцы, в общем-то нравились. Буффало знакомится с Байроном. Бостон заключает в объятия Боттичелли. Гранд-Рапид здоровается с Джорджоне. Тампа приветствует Тициана.

— Пять дней в Венеции, целых пять дней! — гневно говорила своей соотечественнице одна из дородных дам. — Да на что тут смотреть-то столько времени? Городишко вчетверо меньше Филадельфии! А потом еще семь дней в Риме! Семь дней! Ну, увидим мы Папу, посмотрим картины, а потом что там делать?

Важный человечек с маленькими усиками, выглядевший в своем сюртуке очень чинно, поприветствовал Пауэрскорта:

— Лорд Пауэрскорт? Добро пожаловать в «Даниэли». Я Антонио Панноне. Здешний управляющий.

Он провел Пауэрскорта к тихому столику у окна, снял со скатерти табличку, извещавшую, что столик зарезервирован.

— Лорд Роузбери телеграфировал нам о вашем приезде. Он наш старый друг, лорд Роузбери. Любой из друзей лорда Роузбери должен быть другом и для «Даниэли», нет? Это так.

Человечек огляделся вокруг. Как по волшебству появился чай. Он налил две чашки, глаза его неотрывно следили за текущей мимо окон толпой.

— Лорд Пауэрскорт, лорд Роузбери сообщил, что вы, возможно, разыскиваете кого-то, нет?

Пауэрскорт сказал, что разыскивает лорда Эдуарда Грешема.

— Это молодой человек, ему под тридцать, светлые волосы и карие глаза. Лорд Эдуард Грешем всегда хорошо одет. Друзья даже поддразнивают его за это.

— Здесь, в Венеции, все стараются одеваться хорошо, — с грустью поведал Антонио Панноне. — Нет ли у вас случайно его портрета или фотографии?

Фотография у Пауэрскорта имелась. Фицджеральд вручил ее Пауэрскорту два дня назад, перед самым отправлением поезда из Лондона.

— Господи, Фрэнсис, — Фицджеральд, которому пришлось пробежать в поисках друга всю платформу, задыхался, — ну почему тебе обязательно нужно ехать в первом вагоне этого клятого поезда? Я тебя чуть не упустил. Так вот. Если ты хочешь найти кого-то, неплохо иметь его портрет, чтобы всякий мог видеть, как выглядит нужный тебе прохвост. Иногда это здорово помогает. Думаю, теперь даже ты это понял.

Как раз и нет. В спешке Пауэрскорт совершенно забыл о портрете. Лорд Джонни сунул ему в руку номер «Илюстрейтед Лондон ньюс».

— Страница двадцать четыре, — твердо сказал он. — А может быть, двадцать пять. Он там снят на ступенях какого-то загородного дома, во время приема. Красивый такой.

— Боже, Джонни, как ты это раздобыл?

У паровоза уже поднялась суета. Свистели свистки, мелькали флажки. Семичасовой экспресс до Дувра и Парижа почти неприметно стронулся с места.