Улетел последний отблеск дня…

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

– Жестоко, но справедливо, – отозвался Горчаков…

Помолчали. Канцлер потом сказал:

– Нехороший признак: государь груб со мною.

– Он и со всеми таков!

– Со всеми – да, но со мною бывал на равной ноге.

– Вы догадываетесь о причине?

– Косвенно виноват я сам, ибо дал повод к слухам о Надин… А иногда, – с надрывом признался Горчаков, – я с ужасом ловлю себя на том, что теряю мысль в разговоре. Мне страшно! Неужели конец? Это в мои-то семьдесят три года, когда бы только жить да радоваться…

Вечером в Михайловском театре давали «Орфея» Глюка; Горчаков сидел подле Надин, искоса наблюдая за партером, где в окружении ослепительных дам беззастенчиво жуировали его статные красавцы сыновья. По выражению глаз племянницы старик догадался, что она с большим бы удовольствием перешла из ложи в партер. Дежурный флигель-адъютант попросил князя пройти в императорскую ложу. Надин с хрустом разгрызла карамельку, и этот хруст показался канцлеру треском рушащейся карьеры… Александр II сидел со своей сестрой великой княгиней Марией Николаевной, когда-то очень красивой Мессалиной, а теперь эта женщина не расставалась с костылями. Она и начала:

– Вы женитесь или только волокитничаете?

Судя по всему, перед нашествием Пруссии на Париж от Горчакова решили избавиться. Кандидатуры известны: константинопольский посол граф Игнатьев или шеф жандармов граф Шувалов. Горчаков ответил, что каждый человек вправе оставить за собой решение сердечных проблем.

– Дипломатический корпус, – заговорил царь, – поставлен тобою в неловкое положение. Ты говоришь – племянница. Но каждую сплетницу я не стану отсылать в Департамент герольдии за генеалогической справкой… Не будь смешным!

Всем было смешно, только не ему. Внутри дома тоже разлад. Сыновья заявили, что у них нет больше сил выносить присутствие этой… блондинки. Старик понимал, что Надин вторгалась в их меркантильные интересы: женись он на молоденькой, и тогда из наследства им останется один пшик на постном масле. Но рядом с Горчаковым (чего он не замечал) страдала и мучилась еще одна добрая душа… В один из дней канцлер подъехал к дому, и швейцар ошарашил его известием:

– Яков-то умер.

– Яков? Как умер?

– А так. Погоревал. И преставился…

Это было словно предупреждение для него. Горчакову вспомнился Яков молодым хватом-парнем, его бурный роман во Флоренции с красивой торговкой рыбой, и теперь все исчезло, будто провалилось в бездонный колодец. А ведь они были ровесники… В лютый мороз канцлер великой империи, следуя за скорбными дрогами, проводил своего лакея до Волкова кладбища. Оглушительно громко скрипнул снег в могиле, когда на него поставили гроб. С похорон князь вернулся продрогший до костей, едва жив, его бил озноб. Но все же он поехал во дворец…

– Из амплуа влюбленного юноши я должен переключиться на роль благородного старца, озабоченного будущим счастием племянницы. Прошу – выдайте ей заграничный паспорт.

Царь точно определил «будущее счастье» Надин:

– Я скажу Шувалову, чтобы не чинил препятствий для выезда им обоим… ей и герцогу Лейхтенбергскому!

Ну, вот и все. Горчакову стало легче.

* * *

В начале лета он отбыл на немецкий курорт Вильдбад, где в горах Шварцвальда его и застала кровавая интермедия к войне. Здесь его повидал французский журналист Шарль Муи:

– Бисмарк недавно проговорился, что если бы в Зимнем дворце считались с мнением русского народа, то в предстоящей войне Россия бы выступила заодно с Францией против Пруссии. Скажите, канцлер, есть ли в этом смысл?

– Пожалуй, да, – кивнул Горчаков.

– Какое же положение займет ваша империя?

– Россия сохранит нейтралитет до тех пор, пока обстоятельства не заденут ее национальной чести. Вы, французы, можете искать союзников среди обиженных Пруссией: в Италии, обязанной вам за войну в Ломбардии, в Дании, оскорбленной узурпацией Шлезвиг-Голштинии, наконец, в Австрии, где еще не скоро забудут Садовую… Практически я не вижу со стороны Франции никаких услуг, за которые Россия должна бы сейчас платить своей кровью. Вот разве что за Севастополь, где ваша артиллерия не оставила камня на камне.

– Не будьте так жестоки к нам, канцлер!

– Зачем же? Я просто реально смотрю на вещи.

– И каков ваш нейтралитет? Вооруженный?

– Не знаю. Но мы будем тщательно повторять каждый военный жест вашей союзницы Австрии: оседлала она лошадей – наши выведены из конюшен, зарядила Вена пушки – наши тут же будут выкачены из арсеналов… Я не скрываю, – сказал Горчаков, – стоит Австрии выступить против Пруссии, как наша лучшая армия из Варшавы сразу же переместится в Галицию.

– Вы очень откровенны, – заметил Шарль Муи.

– А я не Талейран, который утверждал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли…

Шарль Муи тогда же схватил на карандаш фигуру русского канцлера: сгорбленный, но еще осанистый, хитрое, очень подвижное лицо с тонкими губами сатира, изящные, старомодные манеры, полученные в наследство от XVIII века, и – «предрассудки старины, хотя никто в Европе лучше Горчакова не знал, что от них взять, а что оставить без употребления».

Костлявый палец Мольтке прилип к карте Франции.

– На что вы мне указываете? – спросил Бисмарк.

– Это «Вогезская дыра» – равнина между Вогезами и Арденнами, через которую легче всего выйти к Парижу… Скажите мне, сколько вы, политик, разрешаете нам, генералам, взять от Франции для нашей Пруссии?

Бисмарк, причмокивая, рассосал затухшую сигару.

– Берите больше, – отвечал, окутываясь дымом, – чтобы мне было что потом отдавать. А то ведь знаете как бывает? Если не вернешь все отнятое, обвинят в скупости…

Зная, как лучше дразнить галльского петуха, Бисмарк инспирировал в германской прессе выдвижение на испанский престол прусского принца Леопольда Гогенцоллерна-Зигмаринена. Расчет был точен: если справа от себя Франция имеет соседом прусских Гогенцоллернов, для нее будет самоубийством иметь Гогенцоллернов еще и на южных границах – за Пиренеями. Галльский петушок, почуяв нутром, что его готовят для немецкой духовки, должен сразу взъерошить перышки!

Леопольд Гогенцоллерн – добрый католик и лейтенант прусской армии; женатый на португальской инфанте, он увлекался спортивным альпинизмом, едва начинавшим входить в моду. Молодой человек отнесся к идее Бисмарка весьма сдержанно: ему замечательно жилось, а в Испании полно разных анархистов, для которых подстрелить короля – раз плюнуть!

– Франция, – разумно говорил он, – никогда не позволит Гогенцоллернам утвердиться по ту сторону Пиренеев.