— А с какой стати? Это что, так важно, кто ребенка заделал или все же отец — тот, кто воспитал? Я Володьку из роддома забирал и выкуп за него давал тоже я.

Вот зачем я сказала — это ведь удар ниже пояса, но я не хочу больше этих тайн вокруг… Мы уже так когда-то досекретничались…

— А его отец, что же…

— А его отец не дожил два месяца до рождения сына… Потеря в личном составе. Они приютили меня в Екатеринбурге, приняли, точно родного, ни копейки не брали за комнату, хотя это были и мелочи… Главное, Марина с Володей помогли мне не сдохнуть… От тоски, по тебе…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ребенок помог?

— Нет, его отец… Марина в честь мужа назвала — Владимир Владимирович он. У него и фамилия Герасимов, как у Марины. Она мою не взяла. Она и замуж-то за меня только в Питере вышла. Я просто так три года ей помогал… Потом предложил поехать со мной в Питер и усыновить ее сына. Но она не позволила, хотя не сопротивлялась особо, когда парнишка начал меня папой звать. У нас и не было с ней ничего, жили как брат с сестрой, а потом она уже из-за сына меня приняла. Реально долго сопротивлялась, на замуж не соглашалась. У нее роды тяжелые были и все, больше она не могла иметь детей. Но мне, знаешь, в тот момент как-то пофиг было — мой это ребенок, не мой… И сейчас тоже… У меня нет этого дурацкого чувства самца. Хотя… Именно поэтому я и развелся. Ну, Маринка меня выгнала… Сказала, что сына я ей вырастил, в Испании мне плохо и… Ну, у меня, типа, еще есть шанс на семью и своих детей. Я сопротивлялся до последнего, но Марина все решила. Собрала меня в дорогу и отправила восвояси. Еще и скандал напоследок закатила, когда я денег решил не брать… А у меня чувство было, будто мне жалованье выплатили за двенадцать лет отцовства.

— Двенадцать? — спросила я чуть слышно.

— Ему столько было, когда пришлось сказать, что я не его отец… Ну, собственно так бы в четырнадцать все открылось. Про фамилию он не спрашивал никогда, поэтому и не приходилось объяснять. Но когда заполняли бумаги на эмиграцию всплыло его настоящее отчество. Ну, собственно пришлось рассказывать про героическую смерть его отца при исполнении. Ну и поэтому я не служил в органах. Марина сказала, что второй раз за мента не выйдет.

— И что же ты делаешь?

— Что? Я же сказал, водить учу… — рука Джека замерла на моей щеке. — А… Это? Глажу тебя, что же еще?

— Тебе сказали семью завести. Куда же ты опять в отцы к чужим детям набиваешься?

Снова рука исчезла, снова голос Джека сделался злым.

— А я напрашиваюсь? Из-за меня ты уж точно разводиться не станешь…

Я сжала губы.

— Или станешь?

Я молчала — сначала надо сказать детям, потом уже ему… Но как сказать детям? Сначала надо, чтобы Ярослав пожил с отцом, попривык…

— Родишь мне ребенка, буду рад. Нет — мне двоих твоих достаточно. Володька тоже иногда звонит.

— У меня спираль, — я с трудом разлепила губы. — Еще три года будет работать. Потом новую поставлю и все уже… Тебе нужно помоложе кого найти. Ну, хотя бы годков тридцать…

Теперь обе его руки оказались на моем горящем лице.

— Дура ты, Ясь! Как была дурой, так и осталась… Я тебя что, на ребенка променяю? Если ты даешь мне шанс… Если ты думаешь, что я смогу…

Он бросил щеку и нашел мои пальцы.

— Ты так и не надела кольцо.

И уткнулся губами мне в ладонь. Сердце кольнуло последний раз и все — я умерла. Окончательно и бесповоротно. Ярославы Валентиновны здесь больше не было. А Яська всегда была дурой. Подле Джека уж точно. Пошла же к реке, а теперь в баню. Дверь в предбанник захлопнулась — фонаря больше не было, а в маленькое окно не проникал свет от луны. Да и была ли луна сегодня в небе. Или от стыда за меня спряталась за облака.

Верхняя полка поднята вверх — я это помню, так что нижняя почти что двуспальная кровать — ладно, сойдемся на полуторке… Но нам же и односпальной достаточно. И спальника — не думала, что они настолько мягкие. Как и руки Джека, и его бритые щеки, и завитки на груди, которых мне еще не приходилось касаться…

— Это снова в первый раз? — прошептал Джек, оставляя на моей шее след от жадного поцелуя. — Или у него башка, как у оленя?

— А ты брезгуешь? Или боишься? Или что? — шептала я, держа его голову в миллиметре от своей.

— Мне плевать…

— Но ты спросил…

— Это не я, — хмыкнул Джек, пытаясь меня поцеловать, но я не давалась. — Это малолетний дурак во мне… Заткни его, пока он еще какую-нибудь фигню не сморозил… Он может…

— Я помню…

Я все помнила — и поцелуи, и объятия, точно они были вчера. Никакой пошлости, только одна неловкость… Конечно, ее можно списать на скользкость спальника и твёрдые стены… Или на страх быть застигнутыми врасплох. Баня открыта, а мой сын не приучен стучаться… Но, кажется, в тот момент я все же не думала о Ярославе, понимая, что он вряд ли обнаружил отсутствие матери. Все мои мысли сосредоточились на Джеке и забытых радостях, которые тот играючи подарил моему телу.

Кто б мне сказал, по чему именно я плакала, уткнувшись лицом в край пухового спальника — тихо, чтобы Джек, прижавшись к моей спине, не услышал и не понял, что… Оплакиваю я прожитые в оцепенении годы. На что я променяла радость женского бытия? На сытую жизнь с признанием в обществе, где чувства играют последнюю роль, вот на что! А ведь могла послать доброжелателей и найти того, который шевельнул бы во мне не только чувство восхищения своим умом.

Плевать все друг на друга хотели в нашем мире, раз ни одна живая душа за столько лет не поняла, насколько я была несчастной в браке. Мы ведь с Владом не народные артисты, чтобы безупречно держать маски. Просто в нашем обществе финансовая стабильность семьи равна или даже превосходит ее духовную составляющую. Дом есть, недвижимость есть, дети имеются, даже тявкающая собака в наличии — чего этим двоим может не хватать? Похоже, не хватало только одному человеку и только одного человека: мне — Джека.

И вот он тут, в полумиллиметре от меня: горячий и холодный одновременно, как испарина на моем лице. Да, тело все вспомнило, но голова… Он-то пришел с трезвой, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что последствия будут с первой же ночи — мои, не его, дети. А я — я думала совсем не головой, переступая запретный порог.