«На следующий день многочисленная толпа собралась в соборе; служитель Господа [Бернар] представил труды магистра Пьера и изобличил ложные положения его учения; философу была дана возможность либо опровергнуть тот факт, что подобные заблуждения изложены в его трудах, либо покаяться в них со смирением, либо ответить — если он на то способен — как на предъявленные ему обвинения, так и на свидетельства отцов Церкви. Но Пьер отказался покориться и проявить смирение: ощущая свою беспомощность и неспособность успешно бороться против мудрости и ума того, кто его обвинял, он воззвал о помощи к апостольскому престолу. Его настоятельно убеждали дать ответ на выдвинутые обвинения… свободно и ничего не опасаясь… но он упорно отказывался взять слово…»

То была неожиданная развязка, повергшая всех собравшихся в изумление: Абеляр отказался вступить в спор, на который сам же и вызвал оппонента. Правда, он вовсе не ожидал, что ему предстоит выступать в этом споре в качестве обвиняемого. Повествование продолжает Готфрид Оксерский, намекая на внезапную физическую слабость, одолевшую Абеляра: «Он объявил позднее своим друзьям, по крайней мере они так рассказывают, что в тот момент почти полностью отказала память, рассудок помрачился и сознание покинуло его». Эту гипотезу подхватили и в наши дни, и, рассмотрев ее с учетом иных обстоятельств жизни Абеляра, в которых и ранее проявлялась его повышенная возбудимость, она стала предметом объяснений с точки зрения медицины, и объяснения эти вполне разумны и удовлетворительны. Однако все же можно предположить, что причиной подобного поведения Абеляра была не только внезапная потеря сил. Быть может, Абеляр, предупрежденный кем-то из друзей — возможно, это был дьякон Джачинто Бобоне, — о том, что произошло на заседании прелатов, состоявшемся накануне, сознательно отказался выступать перед собранием, ведь он намеревался изложить положения своего учения, а не оправдываться и не опровергать обвинения в ереси.

Какие бы комментарии ни высказывались в толпе мирян по поводу всего происшедшего, прелаты были обязаны вынести свое решение по данному делу и так или иначе положить ему конец. Абеляр покинул собор, епископы вновь вернулись к дискуссии, разгоревшейся накануне; все 19 пунктов обвинения были вновь пересмотрены, число их сократили до 14 и в конце концов приняли решение представить их в неизменном виде на суд Рима.

«Хотя сия апелляция и не соответствует в должной мере каноническим правилам по той причине, что не позволяется обжаловать решения суда, перед коим человек пожелал предстать добровольно и который он сам для себя избрал, — пишет Генрих, архиепископ Сансский папе Иннокентию II, — мы не захотели — из почтения к Святому престолу — выносить свой приговор Абеляру. Что же касается ложных положений его учения, многократно излагавшихся на публичных заседаниях, положений, чью ложность и даже еретичность доказал аббат монастыря в Клерво, опираясь на доводы рассудка, на труды Святого Августина и других отцов Церкви, то мы их уже подвергли осуждению накануне того дня, когда была сделана сия апелляция».

Подобное послание свидетельствует как об изумлении, в которое повергла прелатов «выходка» Абеляра, так и об их смущении, ведь они оказались вынуждены представить на суд Святого престола «дело», по которому ими уже был вынесен обвинительный приговор.

Поведение Бернара Клервоского свидетельствует о том, что он не испытывал в тот момент ни малейших сомнений в своей правоте. Ведь Абеляр в Сансе отказался от борьбы, и «дело» будет рассматриваться в Риме, а потому следовало вновь вступить в переписку с лицами, которым он уже писал, и через них воздействовать на события, происходящие в Риме. Он берется за перо и специально для Иннокентия II составляет подробнейший отчет обо всем «деле», составляет, не сдерживая себя и проявляя тот опасный пыл, что ему свойственен в тех случаях, когда, по его мнению, Церковь или Истина находятся в опасности. «Вот выступает вперед Голиаф, огромный ростом, перепоясанный своим благородным воинским поясом и закованный в превосходные доспехи, а впереди него шествует его щитоносец Арнольд Брешианский. Щит соединяется со щитом, и ни единое дуновение не может проникнуть сквозь сию преграду. Французская пчела нажужжала что-то пчеле итальянской. И вот они объединились вместе и выступили против Господа и против Христа… Он поносит и оскорбляет отцов Церкви и, напротив, восхваляет философов; их выдумкам и их новшествам отдает он предпочтение, а не учению Святых отцов и не вере. И все перед его лицом обращаются в бегство, и вот тогда он меня, самого ничтожнейшего из всех, вызывает на странный поединок!.. Но ты, о преемник Петра, рассудишь, должен ли найти, обрести прибежище около престола Петра тот, кто нападает на веру Петра?»

В последних строках сего послания мы можем различить отзвуки тех споров, что возникли среди прелатов, собравшихся в Сансе. «Джачинто Бобоне, — добавляет Бернар Клервоский, — выказал нам немало дурных чувств; однако выказал он их все же менее, чем мог бы пожелать: он не имел такой возможности. Мне все же кажется, что я должен со смирением терпеть его, ибо он в этом собрании не пощадил ни вашу особу, ни вашу курию».

Письма, остававшиеся до времени неотправленными, были теперь посланы адресатам с примерно такой же припиской, где речь шла о том рвении, что проявил Джачинто Бобоне, стремясь защитить Абеляра. Таким путем Бернар надеялся упредить и опередить те возможные «маневры», что мог предпринять вышеупомянутый Джачинто в Римской курии. Бернар в скором времени отправил еще три письма трем римским кардиналам, чтобы известить их о том, что философ воззвал к папе; необходимо было, чтобы в Риме по этому «делу» состоялся такой же суд, как и в Сансе.

Толпы людей, собравшиеся в Сансе, постепенно рассеялись, каждый из находившихся в этом городе возвратился к своему очагу, в свой монастырь, в свой диоцез, и всякий распространял вести о событиях, свидетелем которых он оказался. Итак, по рассказам очевидцев никакой «дуэли» не было. Жаркий спор, ожидавшийся с таким нетерпением, спор между двумя монахами, примерно равно красноречивыми и прославившимися именно силой воздействия этого красноречия на слушателей, не состоялся. В ту эпоху, о которой идет речь, люди весьма и весьма ценили всяческие «словесные состязания», они, если можно так выразиться, были невероятно падки на подобные развлечения, и, вероятно, многие почувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях — ведь все уже было готово к турниру, соперники даже вышли на ристалище, и вдруг один из них отказался от борьбы! Если Абеляр был самым прославленным философом своего времени, то Бернар Клервоский был самым почитаемым проповедником; его проповеди воодушевляли и направляли огромные толпы, и даже сегодня, читая их, можно ощутить некое вдохновение, приводившее людей в восторг. К несчастью, мы не располагаем текстами тех преисполненных великого пыла проповедей, которые звучали четыре года спустя после описываемых событий на холмах около Везеле, но нам известно, какова была сила их воздействия: большая часть тех, кто внимал этим проповедям, осенив себя крестным знамением и воздев над толпой крест, отправилась в Святую землю, где христианские святыни вновь оказались под угрозой.

Для любителей изысканных и хитроумных речей Сансский собор стал большим разочарованием. Но это столкновение между двумя такими личностями, как Пьер Абеляр и Бернар Клервоский, хотя как бы и не получившее достойного развития и завершения, накладывает особый отпечаток на эпоху и знаменует собой начало нового этапа в развитии истории человеческой мысли. Мы уже обращали внимание на то, что Абеляр, называемый отцом схоластики, в каком-то смысле был провозвестником взлета и триумфа готической архитектуры. «Различные стороны его мысли опираются друг на друга, — писал один из исследователей его творчества, — подобно тому, как находят друг в друге опору эти стрельчатые арки сводов, которые, как он видел, сооружались в соответствии с совершенно новым принципом». Чтобы понять Бернара Клервоского, надо созерцать архитектуру цистерцианского монастыря и надо уметь различить ее способность к возобновлению, к повторению и возрождению, которую эта архитектура умеет «извлечь» из своей собственной бедности и убогости. Пожалуй, в Тороне, в Сенанке, в Понтиньи и в Фонтене можно постичь суть реформы, осуществленной Бернаром Клервоским, во всей ее глубине и во всей ее безудержной мощи. Ибо он отвергал возможность любых уступок роскоши, украшательству, тому, что может услаждать взор и убаюкивать душу, притуплять чувства; этот человек вернул романскому стилю в архитектуре его первичную, начальную энергию и силу; церкви, возводившиеся там, где ступала его нога и где звучали его проповеди, не представляют собой некие плоды рассудочных размышлений, нет, они словно берут на себя обязанность служить доказательствами неоспоримого превосходства истинной веры; их «голые» капители (то есть гладкие, не украшенные резьбой), их простые, строгие своды очевиднее, чем что-либо иное, красноречивее, чем любой комментарий, выражают тот сильнейший внутренний порыв, которым они и рождены; Бернар Клервоский пожертвовал всем ради чистоты этого великого порыва, ибо он начал с себя. Можно считать, что он проявил по отношению к Абеляру излишнюю жесткость, даже жестокость, можно возмущаться тем, что в борьбе с философом он проявил столь беспощадный пыл, суровость и рвение, но следует учитывать, что такую же неистовую силу и такую же горячность он проявлял и тогда, когда устранял из зданий своих монастырей любые лишние украшения, когда принуждал монахов своих монастырей подчиняться уставу во всей его строгости и следовать в точности всем правилам монашеской жизни, когда требовал неукоснительно блюсти целостность, неприкосновенность и незапятнанную непорочность веры, блюсти всегда, во всем и вопреки всему.