Когда я неторопливо обходила площадь перед королевским дворцом, сверху, кружась, опустилось крылатое семечко платана и легло к моим ногам. Не удержавшись, я наклонилась и подобрала его. По воле случая из такого вот семечка может вырасти огромное дерево. Возможно, и моя судьба вот-вот переменится? Быть может, разойдутся мрачные тучи над головой? С того самого дня, как уехала из Парижа, я ждала, что появится в моей жизни новая цель либо жизнь повернется и пойдет по-иному. Я оглянулась на королевский дворец; под светлым октябрьским солнцем его здания белели, как новая фата на стареющей невесте.

Вообразите себе великолепную алую розу за садовой оградой. Нежные лепестки полностью раскрылись; ближе к серединке они бледно-розовые, а по краям — густокарминовые. Мимо ограды может пройти молоденькая девушка, с наслаждением вдохнет чудесный аромат; другая протянет руку и тихонько погладит бархатистые лепестки, вздохнет от удовольствия. Восхищенный поэт сложит стихотворение, художник напишет картину, композитор — симфонию. Делец же не задумываясь срежет розу и назначит цену. Другой делец может высушить цветок либо извлечь драгоценное розовое масло. Молодой щеголь бросит розу на сцену под ноги танцовщице, а садовник срежет с куста черенок. Селекционер, желая вывести новый сорт, привьет черенок на другой куст и получит гибрид, совсем новую розу.

Король Людвиг I ведал в Баварии всем: от программы театрального сезона до цвета праздничных гирлянд. Чтобы получить возможность выступать в придворном театре Мюнхена, я должна была заручиться его личным разрешением. Явившись в королевские покои на прием, я окинула взглядом роскошный интерьер в итальянском стиле, с огромными зеркалами и позолотой, и лишь потом обратила внимание на немолодого то ли писаря, то ли секретаря, который шелестел бумагами, сидя за монументальным — королю бы за таким работать! — столом. Я уже собралась спросить, где могу найти короля, когда заметила у «секретаря» на пальце кольцо с королевской печатью. Этот невзрачный с виду человек в потрепанном домашнем халате и был сам баварский монарх. Приветствуя меня, он поднялся — и оказался на удивление внушительным, как подобает венценосцу, несмотря на изрытую оспинами кожу и неприятную шишку прямо в центре лба.

— Я — один из последних в Европе настоящих королей, — объявил он. — Я — самодержец, автократ. Моя власть абсолютна, мое слово — закон для подданных.

Скрывая замешательство, я сделала почтительный реверанс. Однако глаза сами собой расширялись от изумления, а верхняя губа неудержимо подергивалась. Тем не менее я с достоинством представилась:

— Я — испанская танцовщица и прибыла сюда с желанием исполнить танцы своей страны на вашей великолепной сцене.

Людвиг буквально ощупал меня взглядом своих серых глаз.

— Encantado[43],— изрек он.

— Hablo espanol?[44] — изумилась я.

Людвиг расцвел в улыбке.

— Миу bien[45]. — Он подписал нужные бумаги. — Можете танцевать между действиями. Да не позабудьте надеть испанский костюм.

Во время моего первого выступления в придворном театре Людвиг не спускал с меня глаз, следил за каждым движением. Когда я уже не в театре, а во дворце танцевала болеро, он пожирал меня глазами, как изголодавшийся человек издали глядит на роскошные яства. После чего рассыпался в громких похвалах, на все лады повторяя на ломаном испанском языке, что обожает все испанское. К концу вечера Людвиг изъявил желание, чтобы придворный художник написал мой портрет. Вскоре король уже лично являлся в мой гостиничный номер, порой дважды в день. А когда я начала позировать художнику, Людвиг стал приходить в студию.

Баварский король каждый год заказывал портрет какой-нибудь красавицы; в один год, особо плодотворный, он заказал целых три. В его «Галерее красавиц», что помещалась в северном крыле дворца, имелись портреты англичанки, гречанки, жены торговца птицей и дочери городского глашатая. Людвиг желал, чтобы это собрание стало памятником тому, как высоко он ценит искусство и женскую красоту. И горько обижался, когда его коллекцию называли «королевским гаремом». Да, восхищение красотой порой находило плотское выражение, однако, по его утверждению, это было абсолютно несущественным.

В студии придворного художника было холодно и гуляли сквозняки. Среди колонн в неоклассическом стиле и заляпанных масляными красками тряпок я сидела на пыльном диванчике красного бархата и грела руки над маленькой жаровней. Художник бросил на меня сердитый взгляд, затем вытер руки о фартук. Зажмурив один глаз, он примерился, держа кисть в воздухе.

Рядом со мной Людвиг громко декламировал собственные стихи на испанскую тему. Насколько я понимала, за бессмертие приходилось платить ноющей шеей, головной болью и занемевшими ногами. Прочитав одно стихотворение, король переходил к другому. Застывшая улыбка на лице давалась мне со все большим трудом.

— Не шевелитесь, — сделал замечание художник.

В студии были простые беленые стены, тут и там ступени вели куда-то в темные углы и закоулки. Предметы старины сгрудились бок о бок с когда-то прибитыми к берегу древесными стволами и обкатанными морским прибоем камешками. Запах льняного семени и скипидара смешивался с благовониями и горящим в жаровне углем. Куда ни посмотришь, всюду — живописные полотна в разной степени завершенности, от грубых набросков до картин, которые уже были закончены, но почему-то не понравились, и художник перечеркнул холсты крест-накрест черной краской.

Среди всего этого беспорядка мы с Людвигом восхищенно взирали друг на друга. Под внимательным взглядом придворного живописца мы общались шепотом и взглядами украдкой. С самого начала мы с королем говорили только на испанском — и это был наш собственный, возвышенный и исполненный чувства, хоть и не совсем грамматически правильный язык.

— Serenissimus, — обратилась я к нему, как положено простой смертной обращаться к королю.

— Зовите меня Луисом, — тут же предложил он.

— Что вы, это никак не возможно, — возразила я.

Он сжал мои руки.

— Me extrano? Вы без меня скучали?

Мне было и приятно, и одновременно смешно.

— Mas que puedo decir. Даже и сказать не могу, как скучала.

Возможно, Людвиг оттого так низко склонялся перед идеалом красоты, что его собственная внешность совершенно не соответствовала тому, как он сам себя воспринимал. На карикатурах его изображали с огромной слуховой трубкой в ухе и с длинной мордой хорька, однако сам Людвиг почитал себя за страстного человека с душой поэта. Газетные карикатуры его глубоко обижали, и король все пытался их запретить. А искусство давало возможность достичь совершенства — в чем ему было отказано с точки зрения физической. Например, если картина не отвечала его строгим понятиям о красоте, Людвиг мог просто-напросто заказать другую.