Все камушки пересчитать можно. В верховьях Амыла – Ухоздвиговы прииски.

Филя, в красной сатиновой рубахе под шелковым поясом, в черных суконных штанах, вправленных в сапоги со скрипом, шел с Меланьей, взявшись рука за руку. Ладошка Меланьи холодная, как льдинка; Филина лапища костистая, жесткая и горячая, нетерпеливая.

Накрапывал дождик. Морок затянул тайгу. Курились синюшные хребты и распадки меж ними. Порхали птицы.

– Таперича, дай Бог, чтоб венок не утоп, – бормотал Филя. – Кабы дали мне кинуть, я бы забросил его до самой середины, истинный Бог. Чтоб уперло его в одночасье до Тубы, а там до Енисея.

Меланья шла в синем матерчатом платье без всяких украшений, как и положено ходить белицам из крепких староверов. Слышно было, как у нее стучали зубы, точно подковки цокали.

– Озябла, што ль?

– Страшно, поди.

– Чаво страшишься-то? Бабой моей будешь таперича. Жить будем, слава те Осподи, справно. Гаврила ушел из дома без тятиного позволенья, знать, хозяйство все нашим будет. Три коровы, нетель стоящая, Каурка и Буланка, Игренька, каких, можно сказать, во всей Белой Елани не сыщешь. Ишшо подрастут малолетки-рысаки. Тогда нас рукой не хватишь, – хвалился Филя. – И тятенька, как там ни гляди, хозяйство ведет умеючи. И деньги у нас водятся, и хлебушко едим свой.

Остановились возле черемуховых кустов. На отмели Малтата – голыши камней, обкатанные илом. Плещутся резвые струи Малтата, играют будто, а Меланье страшно. Вдруг она утонет? Сказывали, что одна из невест тополевцев утонула. Отошла от берега, чтоб еще раз окунуться, нырнула и – с концом. Может, нарочно утопилась, чтоб не жить с нелюбимым? Страхота!

– Ну, Меланья, готовься. Разболокись, перекрестись, молитву читай. Показала ты себя в работе и в обиходе. Слова не скажу худого – стоящая белица. Таперича стань женой мово сына, Филимона Прокопьевича. И чтоб жили не тужили, в гости к чужим не хаживали, троеперстием Никоновым не крестились, от анчихристовой церкви лицо отворачивали, а на Бога почаще поглядывали, – гудел Прокопий Веденеевич, глядя, как Степанида Григорьевна помогала раздеться Меланье.

Толстая русая коса Меланьи, сейчас расплетенная, спускалась ниже бедер по белой холщовой рубахе.

Хрупкая, тоненькая, и груди совсем девчоночьи, едва заметны под рубахой, а работящая. Не в одном теле проворство. Вот хотя бы Степанида Григорьевна. Прокопий Веденеевич помнит, как он женился на дородной рябиновке. Тут же, в устье Малтата, стояла перед ним Степанида, и груди ее выпирали из-под холщовой рубахи, как две сдобные булки. И телом была пригожа. Покатоплеча, круглолица, синеглаза. Озорная. Еще ущипнула Прокопия, перед тем как войти в воду. Меланья не то! Не озорна, не тельна. Смирнущая овца.

У Фили маслом подернулись глаза и сохли толстые губы. Так бы он и съел Меланью – до того она ему нравилась. Впервые видел невесту простоволосой. По обычаю тополевцев да всех старообрядцев, женщина с девичества прячет волосы под платок и не смеет показаться на глаза мужчине простоволосой. Великий грех!

Степанида Григорьевна повела Меланью в воду.

– Не робей, не робей, милая. Сама так же крестилась.

– Читай, читай молитву, – тормошил Прокопий Веденеевич.

Лютая водица – до сердца прохватывает. Меланья забрела до пояса. Слезы катились у нее по щекам с ямочками, словно выщелкивались горошины из стручков. Степанида Григорьевна надела ей на голову венок. И как раз в этот момент из морока проглянуло солнышко. Тусклые воды Малтата и Амыла вспыхнули летучими барашками. И будто весь мир преобразился – стал просторным, вместительным.

– Слава те, Господи! – воскликнул Прокопий Веденеевич. – Знать, с Ильи повернет на вёдро. И ржица поспела, и сенцо еще не убрано. Хоть бы погодье постояло.

– Опамятуйся, Прокопий. Крестить надо, – напомнила Степанида Григорьевна.

Затянули торжественный псалом.

– Да благословит Господь Бог дщерь свою! – Прокопий Веденеевич окунал Меланью в воду с головою. Ее холщовая рубаха вздулась пузырем и прилипла на плечах, оголив тело. Филя разинул рот. Степанида Григорьевна поспешно одернула рубаху.

– Чиста ль дщерь Твоя, Господи? – спросил Прокопий Веденеевич, кидая венок на воду сажени на три от себя по течению Малтата.

Венок подхватила кипящая суводь в устье и понесла к противоположному берегу.

– Плывет, плывет! – заорал Филя.

– Погоди ужо, – предостерег Прокопий Веденеевич, наблюдая за движениями венка.

Продрогшая, озябшая Меланья, не попадая зубом на зуб, неловко ступая босыми ногами по камням, вышла на бережок. Мокрая рубаха обтянула ее худенько тело. Мордастый Филя стоял рядом, но не догадался подать Меланье хотя бы шаль, чтоб укрыть плечи.

– Какого он лешего кружится, – пробурчал Филя, наблюдая, как венок выписывал петли в глубоком улове, куда его занесло сбойное течение. – Пихнуть бы его!

– Молчай, срамник, – урезонил отец. – Судьба Меланьи решается, а у те на языке святотатство.

Ухватившись пальцами за медный нательный крестик на черной тесемочке, Меланья тоже следила за движениями венка с тайным страхом и какой-то еще не осознанной, смутной надеждою. Если венок утонет, быть ей невестою до следующего Ильина дня. Ну а если выбьется на стрежень и уплывет по Амылу, тогда конец девичеству. Страхота! Боязно глянуть на здоровяка Филю. Морда у него пунцовая, щекастая, шея толстая, бычья, глаза синее неба и до того похотливые, щупающие, что от одной встречи с ними ныло сердце. Не о таком муже втайне помышляла Меланья! Ей бы выйти за Егорша Вавилова, да опередила старшая сестра, Аксинья. Повезло сестричке! Егорша ласковый, обходительный. Сколько раз заглядывалась на Егоршу Меланья, тайно помышляя о таком же муже. А вышло не так, как думалось. И все из-за тяти. Ему бы поскорее вытолкнуть дочерей из дому.

– Господи помилуй! – гаркнул Прокопий Веденеевич.

Глянула Меланья на всхлипывающие воды Малтата – от венка, обремененного цветами и диким хмелем, только одна тополевая ветка с хмелевою пуговкой трепыхалась над водою.

Молча, окаменело Филя наблюдал за тонущим венком, то сжимая кулаки от злости, то разжимая. Если бы мог, он бы прыгнул в праздничных сапогах в воду и швырнул бы венок как можно дальше.

– Знать-то, утонет веночек, – вздохнула Степанида Григорьевна.

– Утоп уже! – рявкнул Прокопий Веденеевич.

– Нацепляли на венок бремя цветов да хмеля, поневоле утонет!

– Молчай, грю!

– Чо молчать-то! Из-за какого-то венка напасть экая. На деревне, окромя нас, никто тапереча в тополевый толк не верует. Дядя Маркел и тот перестал. Правду сказывала бабка Ефимия, што вера тополевая самая неправедная.

– Ах ты, поганец! – коршуном налетел на него отец, но Филя отскочил в сторону и нырнул за куст черемухи.

На воде плавали два или три тополевых листика – все остальное под водою.

– Видела, Меланья? Утонул венок-то. Не отошла от тебя нечисть дырников. Молись таперича каждодневно, радей. Сподобишься, может. Поживи невестой еще год – телом и духом окрепнешь. Все не убыток, а прибыток. А ты, Филя, смотряй! Чуть что замечу, худо будет. Вытурю из дома в однех подштаниках да еще и по шее надаю.

Филя ворчал, сопел, крайне обиженный отцом, а более всего, как он сам воочию убедился, неправедной верой в проклятый тополь. Ходи вот возле невесты второй год, как кобель возле замкнутого амбара…

IV

Настали дни тягучие, как застывающая смола. Филя день и ночь пропадал на пашне: на Меланью глаз не подымал. «Пропади ты пропадом, окаянная, – думал он. – Только и знает молитвы читать да лоб крестить».

Меланья ходила по дому, как безгласная тень.

Не дом – тюрьма, постылость. Хоть бежать бы от срама. Но куда бежать? И так после того, как венок утонул, на Меланью в деревне глядели как на порченую. Старухи носились из дома в дом и чернили ее почем зря: и будто хворая она, и в дом Боровиковых заявилась без девственности, и что сам Боровиков держит ее у себя из милости.

В один из звонких холодных дней, когда березы, отряхнув летние наряды, отливают чернью верхушек и в лесу от обильного листопада вся земля залита желтым и багряным, Прокопий Веденеевич собрал Филю на заработки в Красноярский скит раскольников. Приезжали из скита люди, обещали раскольникам всех толков и согласий хороший заработок. Строили что-то там – лес надо было заготовить на реке Мане. Вот и собрался Филя за сотни верст от дома. К следующему Ильину дню должен был вернуться.

До Минусинска Филя ехал с отцом в тарантасе. Отец всю