– И вправду.

Не поверят. Юленька в жизни бы не поверила, расскажи кто. Но ведь она на самом деле не знала, не подозревала, наоборот даже… что наоборот? Ну да, она мечтала о сестре или брате? Разве что когда-то очень давно, а потом бросила, отказалась, попривыкла к собственному одиночеству.

– Нет, все равно ерунда какая-то! – Дашка сказала это громко. – Ну ерунда ведь!

Наверное. Или не ерунда? Почему молчал тот самый хваленый голос крови? Почему не шепнул на ухо: что в этой дружбе есть что-то, кроме дружбы?

А потому, что дружбы не было, потому что с самого начала Магда ее, Юленьку, ненавидела. И смеялась над глупостью, над слепотой, и держала на поводке только затем… затем…

А зачем? Она ведь получила, что хотела. Бабушка помогла поступить, бабушка, наверное, даже за учебу платила и за квартиру тоже. И с работой подсобила – глупо было думать, что это только Юленькина заслуга…

– Ты чего ревешь? Юлька, ну не надо, а? Ну вот еще и ты в обморок грохнись! Илья, ну скажи ты ей, что никто ее ни в чем не обвиняет! И вообще еще разобраться надо, сестра она тебе или не сестра!

Сестра. Бабушка нарочно убрала фотографии – врать проще. Сначала про родителей, потом про Магду. Про Магду, когда альбомы убирала, она и не догадывалась, но вышло удачно.

– Юлька, ну… ну Стефа всегда слегка того была. Ну вот честно! Ну не реви, а? Я сейчас тоже разревусь, и тушь потечет.

– Пускай, – зачем-то ответил Илья и взял за руку. – Иногда полезно.

– Дурак ты, – фыркнула Дашка, но как-то неубедительно.

А лестница закончилась. Вышли на улицу.

Господи, нужно успокоиться и перестать реветь, что люди подумают? Не Дашка с Ильей, не Баньшин, тактично отворачивающийся, но другие, с Юленькой не знакомые. Эти люди ничего не знают ни про бабушку, которая, оказывается, всю жизнь лгала. Ни про Магду, что Юленьку ненавидит, хотя Юленька-то ни в чем не виновата. Это не она разделила, это не она отказалась от родства, все сделали другие.

Все всегда делали другие.

– Ну, успокоилась, на, – Илья протянул мятый, но чистый носовой платок. – И давай все же доразберемся.

– С чем? – Платок пах мятной резинкой и фруктовой, совершенно немужской туалетной водой. А разбираться… так ведь уже разобрались, точнее разобрали, разложили Юленькину жизнь и совесть по кирпичикам.

– Со всем. Садись, – Илья усадил на скамейку. – Даша, ты тоже. Во-первых, никто никого и вправду не обвиняет. Ни в чем!

Он это произнес тоном, не терпящим возражений, но отчего-то сразу захотелось возразить, сказать, что Юленька обвиняет себя сама, и это куда как мучительно.

– Во-вторых, я все еще могу ошибаться. В-третьих, не совсем понятно, какое отношение имеет к делу Плеть. В-четвертых, все-таки хорошо бы найти эту Плеть, а для этого надо обыскать квартиру.

Обыскать – это подняться вверх по лестнице, через ступеньку или две, как когда-то с Зоей Павловной, которая сидела вот на этом самом месте, что Юленька сейчас. Подняться, и дверь открыть, и сказать что-нибудь глупое, приветственное:

– А вот и мы.

Или, напротив, проскользнуть тенью, устроиться так, чтобы не привлекать внимания. И слушать новые истины, которые станет изрекать Илья. И тонуть в потоках правды.

– Юля! Юля, очнись. Пожалуйста, потерпи немного, нам очень нужна твоя помощь. Слышишь?

– Может, за успокоительным сходить? Валерьянка там… новопассит?

– Дашка, не лезь.

Человек-рыба злится? Юленька не хотела, чтобы на нее еще и злились.

– Юля, подумай, где она может лежать? Плеть, я имею в виду? Куда ее можно спрятать?

– Я не знаю.

– Юля!

Юленька, бабушка всегда называла ее Юленькой, ласково и любя, только вот зачем она все остальное сделала? Зачем врала? Ведь теперь так больно от этой лжи, до того больно, что прямо дыхание перехватывает.

Подниматься будет сложнее, чем спускаться.

Но когда пришел час, она поднялась.

Семен Ильич преставился в восьмидесятом, к тому времени нашей дочери Ксюше исполнилось тринадцать, и, пожалуй, будь у меня возможность выбрать, я бы отложила смерть Данцеля года на три, а то и четыре.

С Ксюшей сложно было справиться.

Точнее, не совсем так. С Ксюшей мог справиться только Данцель, и, кажется, он втайне гордился этим очередным подтверждением собственной исключительности. Как и тем, что в Ксюше не было ровным счетом ничего моего.

Данцелев нос, Данцелев скошенный подбородок, переходящий в длинную шею, которая из-за покатых, узких плеч казалась еще длиннее. Данцелевы сросшиеся брови и Данцелевы же глаза, холодные, расчетливые.

Пожалуй, теперь я могу сказать определенно: я не любила Ксюшу. Ее рождение являлось частью сделки под названием «брак», и особого выбора – рожать от Данцеля или нет – я не имела. Родила. Хорошие условия, хорошие врачи, хороший заботливый муж, хороший здоровый младенец… вокруг меня все было хорошо.

Качественно.

Я как-то и не помню Ксюшиного взросления. Первый зуб, первый шаг, первое слово – все это принадлежало Данцелю, который милостиво позволил мне наблюдать. Я наблюдала, отмечала перемены, поддерживала беседы и инициативы, касающиеся Ксюшиного воспитания. Я следила за гувернанткой и преподавателями, что появились в доме, как только Данцелевой дочери исполнилось три года.

Музыка, французский и английский, философия, риторика… естественные науки по одобренной Семеном Ильичом программе.

По-моему, он, увлекшись очередной сказкой о прошлом, желал дать дочери классическое воспитание, но не учел одного: Ксюха была Данцелевых кровей.

Упряма. Истерична. Озлобленна без повода и неспособна сколь бы то ни было серьезно относиться к иному, отличному от собственного, мнению. Данцеля она слушалась, потому что чувствовала – он сильнее. Меня не замечала.

Но как бы там ни было, в восьмидесятом, спустя две недели после очередного Ксюшиного дня рождения, празднование которого прошло с обычным размахом, Данцеля скрутил приступ аппендицита. Тот постепенно, несмотря на все усилия врачей, плавно перетек в перитонит, который, собственно, и отправил Великого и Ужасного в лучший из миров.

Впрочем, не знаю, будет ли там Данцелю лучше, ему и на этом замечательно жилось.

А на третий день после похорон Ксюха исчезла. Ушла в школу и не вернулась.

– Не волнуйтесь, Стефочка, найдем, – поспешно пообещал стигиец в подполковничьих погонах и, облизав жадным взглядом, добавил: – Как-никак дочь самого…

Сколько бы они еще помнили о «самом»? Сколько бы держались в отдалении, не столько ради почтения к Данцелю, сколько из-за страха перед ним, угнездившегося столь глубоко, что даже Данцелева гибель не уничтожила его.