— Про компромат, о котором говорит Табита, слышали?

— Кое-что слышала. Мне хватило.

— Вы сохранили все, что мы вам передавали? Оригиналы решений, корреспонденция? Все, что Джордж просил вас припрятать?

— Я сделала с них микрофильмы и все спрятала.

— Где?

— В саду. В скворечнике. В кассетах. В тонкой клеенке. В этом… — она показала на останки велосипеда. — Нынешние не умеют искать, Питер. Их толком никто не учит, — с негодованием добавляет она.

— А разговор Джорджа с Паданцем в Лагере № 4? Вербовка? Сделка?

— Все есть. В моей коллекции граммофонных пластинок. От Оливера Менделя. Время от времени я их переслушиваю. Из-за голоса Джорджа. До сих пор вспоминаю. Вы женаты, Питер?

— С меня хватает фермы и домашних животных. А у вас кто-то есть, Милли?

— Мои воспоминания. Мой Создатель. Мне было сказано, чтобы к понедельнику я выметалась. Я не заставлю их долго ждать.

— И куда вы пойдете?

— Отдам Богу душу. Как и вы. У меня есть сестра в Абердине. Материалы я вам не отдам, Питер, если вы за ними пришли.

— Даже ради высокой цели?

— Высокую цель определяет Джордж. Пока он ее не объявлял.

— Где он?

— Я не знаю. И даже если б знала, не сказала бы. Точно живой. На день рождения и Рождество я получаю от него открытки. Никогда не забывает. Приходят на адрес сестры, не сюда. Меры безопасности. Всё как всегда.

— Если мне надо будет его найти, к кому я должен обратиться? Есть ведь кто-то, Милли, и вы его знаете.

— Может быть, Джим. Если он вам скажет.

— Я могу ему позвонить? Какой у него номер?

— Джим никогда не любил телефон. А сейчас и подавно.

— А живет он там же?

— Насколько я знаю, да.

Она вцепляется в мои плечи когтистыми лапками и, не размыкая губ, запечатлевает суровый поцелуй на прощание.

* * *

В этот вечер я добрался лишь до Рединга и нашел рядом с вокзалом хостел, где твои паспортные данные никого не интересуют. Если до сих пор на Долфин-сквер не обеспокоились моим отсутствием, то первым человеком, кто завтра обратит на это внимание, будет Табита — но не в девять утра, а только в десять. Раньше полудня суматоха вряд ли поднимется. Я не спеша позавтракал и купил билет до Эксетера. Вагон был переполнен, так что до самого Тонтона пришлось постоять в коридоре. Я прошел через автостоянку и двинулся в сторону городской окраины, а там стал дожидаться сумерек.

С Джимом Придо я не виделся с тех пор, как Хозяин послал его в Чесло с провальной миссией, которая стоила ему пули в спину, а после — бессонных ночей с пытками, устроенными местными ребятами. По рождению мы оба были полукровки: Джим наполовину чех, наполовину нормандец, а я наполовину бретонец. Но на этом параллели заканчивались. В Джиме крепко засели славянские корни. Еще юношей он поработал рассыльным и перерезал не одну немецкую глотку от имени чешского Сопротивления. Если Кембридж его и образовал, то уж точно не приручил. Когда он поступил в Цирк, даже инструкторы в Сарратте, проводившие занятия по боевым искусствам, его побаивались.

Такси выбросило меня возле главных ворот. Грязная зеленая табличка гласила: «ОТКРЫЛСЯ ПРИЕМ ДЛЯ ДЕВОЧЕК». Ухабистая дорожка, петляя, вела к когда-то величественному, а ныне обшарпанному особняку в окружении низких сборных строений. Обходя колдобины, я миновал игровую площадку, полуразвалившийся павильон для крокета, пару рабочих коттеджей и пасущихся в загоне косматых пони. Со мной поравнялись два мальчика-велосипедиста — у одного за спиной висела скрипка, у другого детская виолончель. Я жестом попросил их тормознуть.

— Я ищу мистера Придо, — сказал я. Мальчики недоуменно переглянулись. — Мне сказали, что он у вас преподает. Языки. Или преподавал.

Мальчик постарше помотал головой и поехал дальше.

— Вы не про Джима спрашиваете? — уточнил второй. — Хромой старик. Он живет в автоприцепе на Укосине. Преподает французский как дополнительный и еще регби в младших классах.

— Укосина — это где?

— Держитесь левее, пройдете мимо школы и в конце дорожки увидите старый «алвис». Вообще-то мы опаздываем.

Я держусь левее. За высокими окнами видны мальчики и девочки, склонившиеся над партами под светящимися неоновыми лампами. За школой обнаружилась череда учебных корпусов-времянок. Дорожка спустилась к сосновой рощице. Перед ней, накрытый брезентом, стоял ретро-автомобиль, а рядом я увидел автоприцеп. Из-за занавески пробивался свет. Доносилась музыка Малера. Когда я постучал в дверь, грубый мужской голос в бешенстве на меня напустился:

— Проваливай, пацан! Fous-moi la paix![37] Иди ты знаешь куда.

Я обошел автоприцеп и, достав из кармана ручку, отстучал в окно кодовую морзянку, после чего дал ему время убрать оружие, если оно было у него в руках. От Джима можно ожидать чего угодно.

* * *

На столе бутылка сливовицы, наполовину уже опорожненная. Джим достал второй стакан и выключил проигрыватель. При свете парафиновой лампы видно, что его морщинистое лицо перекорежено от боли и старости. Кривая спина привалилась к худосочной обивке. Прошедшие пытки — особенные люди. Если еще как-то можно — с трудом — представить, через что они прошли, то вопрос, какими они вернулись, остается без ответа.

— Школа накрылась медным тазом, — рычит он, сопровождая это лихорадочным хохотком. — Тэрсгуд, директор… хорошая жена, двое детей… а оказался-то голубеньким. — Он изобразил презрение. — Попорхал под луной вместе с шеф-поваром. И свалил в Новую Зеландию или куда-то там. Прихватив казенные денежки. Нам уже неделю не платят. Да уж, удивил. Ну… — он со смешком поднимает вверх стакан, — а что нам остается? Не бросать же ребят посреди учебного года. Экзамены на носу. Спортивные соревнования. Школьные призы. Я получал пенсию с надбавочкой за полученный физический ущерб. Кое-что подбрасывали родители. И знакомый банкир Джорджа. А теперь что, меня отсюда попрут? — Он пьет, поглядывая на меня поверх стакана. — Уж не хочешь ли ты отправить меня в Чесло с очередной сумасбродной затеей? Только они сейчас снова потянулись к Москве.

— Мне надо поговорить с Джорджем.

Какое-то время ничего не происходит. В темноте за окном шуршат деревья, да где-то промычала корова. Скособоченное тело Джима упирается в стену автофургона, а славянские глаза посверкивают из-под густых черных бровей.

— Все эти годы старина Джордж меня не забывает. Посадил на вэлфер битого пехотинца, не каждый на такое способен. Не уверен, что ты ему сейчас нужен. Должен его спросить.

— И как ты его спросишь?

— В шпионских играх Джордж стоит особняком. Не знаю, как он встрял в это дело. Все принял на свои плечи. В нашем мире такое не проходит. Нельзя воспринимать чужую боль как свою. Если хочешь удержаться. Его женушка, я считаю, должна была бы ответить по заслугам. О чем она себе думала? — Он снова умолк, гримасничая и как бы предлагая мне ответить на вопрос.