Мама легко вскочила и пошла к двери. Генри неподвижно смотрел ей вслед, пока она не скрылась в коридоре. Он знал, что завтрашний день, в котором господину Теодору пришьют лапу, не наступит. Все закончится сегодня.

Дети долго молчали, будто думали о том, что она сказала, а потом Роберт толкнул Эдварда локтем в бок, спрыгнул с дивана и крикнул:

– И даже не ругали! Догоняй!

Он помчался к двери, но Эдвард снова взялся за книжку:

– Прекрати носиться. Устанешь, а потом в горах будешь лежать и ныть.

– А вот и не буду! Ну же, давай, мне скучно! Представь, что я чудовище, а ты за мной охотишься!

– Ты и есть чудовище, – сообщил Эдвард. – Не хочу охотиться, хочу дочитать, отстань от меня хоть на пять минут.

Роберт убежал, и Генри закрыл глаза. Если здесь время и место не имеют значения, он может заглянуть туда, куда хочет, даже не двигаясь. Так и оказалось: когда Генри открыл глаза, он был в королевском саду, а вокруг цвели сладко пахнущие черемуховые деревья. Генри прислонился спиной к теплой от солнца коре, глядя, как Роберт проносится мимо. Он знал, что после разговора в Золотой гостиной прошло минут пять, – Роберт успел сбегать в комнату Эдварда, найти там серебристый игрушечный меч и выбежать с ним из дворца. Меч Эдварду только что подарили, и он запрещал его трогать, да и мама сказала, что Роберт слишком мал для таких игрушек, но двойной запрет в два раза увеличивал желание поиграть с такой прекрасной вещью. Роберт с веселыми воплями носился по саду, пока вдалеке не раздался гневный крик Эдварда. Недолго же он с книгой пролежал: все-таки пошел искать брата, а обнаружил пропажу меча.

– Роберт, я кому сказал: отдай меч! Найду и голову оторву!

Генри едва мог дышать. Вот сейчас Роберта испугает окрик, дар проснется, и маленькая рука с пухлыми розовыми пальцами оставит подпалину на ручке меча. Генри сжимал и разжимал кулаки, время дробилось на секунды, и каждая из них должна была стать последней секундой его детства.

Вот только ничего не произошло. Роберт не сжег ручку меча, не закопал его под деревом, не спрятался в зарослях ирисов, где его не найдут. Он вдруг замер и медленно огляделся. На его подвижном лице застыл страх, улыбка сползла с губ, лоб наморщился, – и в этом настороженном выражении Генри впервые узнал самого себя, несмотря на по-детски светлые волосы, на иной цвет глаз. Кажется, чутье было у него и тогда: он подошел к кустам сирени и осторожно отвел ветки в сторону разом забыв про игру, но так и не решился сделать ни шагу туда, откуда почувствовал чей-то взгляд.

Тут из дальних кустов с шумом вылетел Эдвард, увидел меч и с гневным воплем вырвал его у Роберта из рук.

– Ах ты, слюнявый баран, я же сказал: не трогай! – Эдвард слегка толкнул его. – Эй, я с кем разговариваю!

Но Роберт по-прежнему хмурился, неподвижно глядя на заросли сирени.

– Тут кто-то был, – сдавленно сказал он, и Генри, стоявший в другой стороне, точно знал: речь не о нем. – Кто-то плохой. Он на меня смотрел. Вон оттуда.

– Да что ты несешь, балбес! Никто в королевский сад не пролезет – выдумываешь ерунду какую-то, чтобы я про меч забыл! Все, хватит, пошли. Надо собираться, папа освободился.

Но Роберт никуда не пошел. Он сел на землю и разрыдался в голос, потому что чувствовал: что-то едва не случилось, что-то по-настоящему плохое, оно коснулось его и исчезло, и Роберт ревел, размазывая слезы по лицу, от страха, которому даже не знал названия. Эдвард с минуту стоял, хмуро глядя на него и бормоча, чтобы он заканчивал маяться дурью, а когда не помогло, сунул ему в руку меч. Роберт вцепился в ручку, но плакать не перестал. Тогда Эдвард поднял его на ноги и вдруг, кряхтя, закинул себе на плечо. Он даже в восемь лет был высоким и сильным – Роберт ему доставал макушкой только до груди.

– Ну, хватит, – грубо сказал Эдвард. – Ты рыцарь, который сражался с ужасным злодеем, а потом твой конь тебя нашел и теперь везет домой. Рыцари не ревут.

Он поцокал языком, изображая коня, и Роберт, висевший вниз головой, засмеялся сквозь слезы, а потом ловко перевернулся, вытер нос и повис у него на спине.

– Скачи быстрее! – хриплым от слез голосом приказал Роберт, крепко обхватывая его за шею.

– А в лоб не хочешь? – с чувством спросил Эдвард, но пошел быстрее, фыркая и всхрапывая, как конь.

Роберт обернулся на опасные заросли раз, другой, но скоро позабыл о них и опять рассмеялся своим заразительным дробным смехом, которого Генри уже никогда не смог бы извлечь из собственного горла.

Генри стоял и смотрел, как они уходят. Он точно знал: больше ничего страшного не случится, не в этот раз. История свернула с пути и пошла в другую сторону, и он может остаться, может смотреть, что будет дальше, как долгий и счастливый сон. Он так хотел этого, но какая-то часть его души говорила ему: ты больше не Роберт, нельзя здесь оставаться, это подделка, кто-то ждет тебя в другом месте, там, где остались вопросы без ответов. Это был тот самый голос, который помогал ему спасаться от охотников в заснеженном лесу, тот, что всю жизнь шептал ему об опасности и страхе, тот, который почувствовал в себе Роберт, когда присмотрелся к безобидным на первый взгляд зарослям сирени.

Но он не смог сделать ни шагу, пока еще хоть немного слышал голоса детей. Генри смотрел им вслед так, будто старался запомнить их не только умом, а каждой клеткой своего тела. Ему хотелось знать, что в каком-то мире, пусть даже воображаемом, два мальчика навсегда остались играть в этом солнечном дне и никогда не узнали, что такое грустить по-настоящему. А когда в саду стало тихо, Генри закрыл глаза, в последний раз вдохнул полный цветочной пыльцы воздух и, раскинув руки, упал назад.

Вместо мягкой травы спина ударилась обо что-то твердое, и Генри, вздрогнув, распахнул глаза. Он сидел на полу, откинувшись затылком на стену пустой комнаты, ничем не похожей на Золотую гостиную. На коленях у него по-прежнему мирно спал грибень, и Генри запрокинул голову, тупо глядя в освещенный солнцем потолок. Мальчик в пестрой одежде, за которым он прибежал сюда, казался таким настоящим, но его не существовало. Видимо, чем дальше заходишь за рубиновую дверь, тем сильнее способность этого места исполнять желания. Генри увидел то, чего в глубине души хотел больше всего: чтобы все, что произошло с его семьей в тот день, исчезло. Генри с трудом поднялся на ноги и пошел к двери, крепче прижав к себе грибня. Это была просто фантазия, просто мечта, и то, что испорчено, она не исправит, но ему почему-то стало легче: как будто он, взрослый, своим приходом защитил ребенка, которым когда-то был.

На крыльце он остановился. Солнечный свет не изменил ни оттенок, ни угол падения, словно и минуты не прошло с тех пор, как Генри зашел в дом. Но тот самый голос, никогда не дававший ему поверить, что мир – безопасное место, где ни с кем ничего плохого не случается, теперь говорил ему: что-то изменилось, что-то вокруг не так, как было. Генри осторожно шагнул с крыльца вниз, готовый к чему угодно, – и только поэтому не сломал себе ногу, когда ступенька под ней с хрустом провалилась.