Другой профессор — Я.М. Уманский был настолько же практик, насколько и теоретик. Шаламов впервые узнал на его лекциях о теории наследственности, о генах и хромосомах. То, что он потом назвал Уманского «вейсманистом» (в одноименном рассказе), является не ошибкой, а сознательным (антицензурным) художественным приемом, поскольку имя Т. X. Моргана — подлинного открывателя генетики — в 1940— 1950-е годы в СССР упоминать было запрещено, а Уманский называл себя «морганистом». Профессор попал на Колыму в 1936 году и уже тогда отличался смелостью и оригинальностью своих идей. В газете «Советская Колыма» 1 января 1937 года была помещена большая разгромная статья «Прожекты доктора Уманского», где профессора с позиций материализма (со ссылками на Маркса и Энгельса) честили за предложенный им метод диагностики отдельных заболеваний… с помощью собак, их особого чутья. Разумеется, Уманский располагал на этот счет каким-то эмпирическим материалом, но его «теорию» осмеяли и прикрыли. Профессор вынужден был заниматься самой прозаической и самой философской из врачебных профессий — патологоанатомией. Шаламов имел честь не раз пить чай с Уманским в его комнате в больнице, расположенной рядом с прозекторской. Наедине, вполне доверяя Шаламову, семидесятилетний профессор говорил: «Самое главное — пережить Сталина. Вы поняли? Не может быть, что проклятия миллионов людей на его голову не материализуются. Вы поняли? Он непременно умрет от ненависти всеобщей. Мы еще будем жить…» Это был один из важнейших уроков, полученных Шаламовым на фельдшерских курсах.

К этому же периоду относится и его «испытание веры» — ответ на важнейший мировоззренческий вопрос об отношении к религии. Свой рассказ «Необращенный»(1963), посвященный этой теме, Шаламов всегда считал самым прямым ответом на все тайные и явные попытки приобщить его к миру божественных откровений. Рассказ родился из конкретного эпизода, описанного в очерке «Курсы». Его героиня Ольга Степановна Семеняк, бывший доцент Харьковского мединститута (в рассказе она названа Ниной Семеновной), пережила большое горе — в Харькове погибла вся ее семья. В больнице она была суровой, и ее сердце теплело только тогда, когда она видела перед собой таких же верующих, как и она. При этом любила стихи Блока и однажды дала почитать Шаламову его однотомник из малой серии «Библиотеки поэта». Шаламов взял из вежливости, потому что он прекрасно знал и помнил Блока. Когда он вернул ей эту книгу, она достала из ящика своего письменного стола другую маленькую книгу, «похожую на томик Блока». Это было Евангелие. «Почитайте, почитайте, — сказала Ольга Степановна, — особенно вот это — "К коринфянам" апостола Павла».

Шаламов не стал читать Евангелие. Он его давно знал, а лагерная жизнь отучила его поверять происходящее высокими новозаветными заповедями и притчами. Второго «обращения» каторжника ко Христу в русской литературе не состоялось. Шаламов, большой поклонник Ф.М. Достоевского и его постоянный оппонент, несомненно, знал историю дарения Достоевскому Евангелия по пути его следования на каторгу в Тобольске одной из жен декабристов Н.Д. Фонвизиной. В этой книге, хранившейся великим писателем всю жизнь, исследователи обнаружили потом около 1700 его помет. Шаламов не пошел эти путем. «Время Достоевского было другим временем», — просто и жестко писал он. Поэтому его рассказ и называется «Необращенный», поэтому за вопросом писателя к врачу-миссионерке: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?» — стоял заранее известный ему твердый ответ. Это был сугубо личный ответ Шаламова, всегда сопровождавшийся выводом из его многолетних наблюдений: самыми стойкими в лагере являлись верующие люди — «религиозники», как он их называл…

Фельдшерские курсы, несомненно, приблизили возвращение писателя к интеллектуальной жизни, его родной стихии.

Но сам уклад курсов — с ночлегом на нарах, в чистом, но бараке, с работой в дорожной бригаде — «чтобы не расслаблялись», с жестким распорядком дня, с постоянным контролем со стороны начальства, которое воплощал заведующий Центральной больницей Михаил Львович Дактор (его все называли «доктор Доктор»), врачебными делами не занимавшийся, но, как писал Шаламов, «ненавидевший заключенных» и «подлец законченный», — совсем не давал повода к каждодневной радости. По воспоминаниям одного из курсантов — И.И. Павлова, который хорошо помнил и Меерзона, и Уманского, и О.С. Семеняк, и самого Шаламова («…высокий и худой, преждевременно состарившийся, с изможденным лицом, в старой, третьего срока телогрейке и ватных брюках не по росту маленького размера»; автор однажды играл с ним в шахматы), — Дактор был штатным сотрудником НКВД, что и объясняет его поведение.

Самыми важными для Шаламова были уроки практической медицины, которые он получил на курсах. Та же О.С. Семеняк научила его пользоваться стетоскопом (фонендоскопом) и подарила ему свой личный, типично врачебный диагностический прибор. Аппарат Рива-Роччи для измерения давления он тоже познал как «свой». Его научили делать перевязки и ставить клизмы, владеть шприцем и скальпелем, стерилизовать инструменты и писать истории болезней. Сам много раз испытавший обморожения, он стал большим специалистом в их лечении. Поняв, благодаря Меерзону, что избавление от боли идет только через боль, он быстро научился вправлять вывихи. Например, вывих плеча он вправлял уже строго по «гиппократову методу»: при кратковременном рауш-наркозе — резкий упор ногой в плечо, дерг, и кость встает на свое место. Доктор Федор Ефимович Лоскутов, по основной профессии окулист, но, как вынудила Колыма, — врач самого широкого профиля, научил его делать первую самостоятельную хирургическую операцию — ликвидацию загортанного абсцесса. «Как? — Выпустить гной, следя, чтобы больной не захлебнулся жидкостью. — Я примерился, проткнул созревший абсцесс тупым концом ножа. — Голову! Голову! — закричал Федор Ефимович. Я успел нагнуть голову больного, и он выхаркнул гной прямо на полы моего халата. — Ну, вот и все. А халат смените…»

К сожалению, чрезвычайно трудно установить время, место и исполнителей самой варварской из операций, на которой присутствовал Шаламов. Она описана в рассказе «Шоковая терапия». В реальности ее сомневаться не приходится: писатель подробно описывает весь процесс, называет имена-отчества инициаторов этой операции и противников ее («Сергея Федоровича», за которым ясно читается чуть прикрытый С.М. Лунин), но поскольку условия диктовал «начальник больницы» («доктор Доктор»), эта операция все-таки состоялась. Больной Мерзляков (явно вымышленная, «говорящая» фамилия — промерзший человек с приисков) с травмой позвоночника был вынужден пройти тест на симуляцию. Испытание делали с помощью шоковой терапии — введения резко повышенной дозы камфорного масла, что приводило к буйному приступу мышечной энергии, подобию эпилептического припадка, а эта якобы «удесятерившаяся» сила должна была разоблачить симулянта. Всю жуть эксперимента над человеком, которому нужно было совсем другое лечение, Шаламов передает скупыми словами о радости экспериментаторов и о радости больного, который пожелал для себя лучшей долей после всего перенесенного срочно выписаться снова на прииски, в золотой забой…

Симуляция и аггравация (преувеличение своей боли) являлись очень распространенными на Колыме, борьба с ними велась всеми возможными средствами, и рассказ Шаламова в этом смысле сугубо реалистичен.