Однако, будучи мальцом не шибко умным – «простым как ситцевые трусы», или как там говорят у них в Миннесоте, – Рикки упустил из виду те важные преимущества, что имелись у целлулоидных богов. На самом деле преимущество было лишь одно – но зато какое! В фильмах все было не по-настоящему. Честное слово. Все там – лажа.

В реальной жизни – и тут я заранее прошу прощения, если вдруг разрушаю чьи-то дорогие сердцу иллюзии, – люди, оказавшись в ситуации Рикки, никого не посылают на три буквы. Они не красуются, дерзко ухмыляясь, не плюют врагам в лицо, и уж само собой, естественно, определенно, категорически не освобождаются от веревок одним-единственным рывком. В реальной жизни они дрожат, рыдают, умоляют о пощаде и зовут маму. У них льется из носа, их ноги трясутся, и они хныкают как дети. Вот каковы все мужчины – да, собственно, и все люди – и вот что такое реальная жизнь.

Прошу меня простить, но так оно и есть.

Когда-то мой отец выращивал на своем огородике клубнику. Он накрывал ее сеткой от птиц. Но время от времени какая-нибудь пичуга, углядев на земле что-то жирное, красное и сладкое, набиралась смелости, ныряла под сетку, хватала ягоду и тут же рвала когти. И иногда птичке удавалось справиться с первыми двумя пунктами – нет, я серьезно, никаких проблем, все работало как часы, – но с третьим они лажались по полной. Птицы застревали в мелкой сетке, и дальше были сплошь пронзительные вопли и лихорадочное хлопанье крыльями, а отец, отрываясь от картофельной борозды, подзывал меня свистом и посылал освободить застрявшую птицу. Очень-очень осторожно. Прижать, распутать и отпустить на волю.

Это занятие я ненавидел больше всех остальных дел на планете детства.

Страх пугает. Это самая жуткая из всех эмоций, за которыми мне доводилось наблюдать. Одно дело – и, кстати, зачастую то еще дело – птица в припадке ярости; но птица в припадке страха – этот трепещущий, дергающийся сгусток пернатой паники с широко раскрытыми глазенками – это совсем, совсем другое дело, с которым я никогда не хотел больше встречаться. Но пришлось.

– Дерьмо вонючее!

Это был один из американцев. Он только что вошел на кухню и сразу же занялся чайником.

Мы с Соломоном переглянулись. Минуло уже двадцать минут с тех пор, как они увели Рикки, а мы все так и сидели за столом, не вымолвив ни слова. Я знал, что Соломон потрясен не меньше моего, а он знал, что я об этом знаю, так что мы просто сидели, занимаясь каждый своим делом: я – уставившись в стену, он – царапая стул ногтем большого пальца.

– И что с ним теперь будет? – спросил я наконец, не сводя глаз со стены.

– Не ваша проблема, – сказал американец, высыпая ложку кофе в кофейник. – Да и вообще уже ничья, после сегодняшнего.

Сейчас мне кажется, что он даже засмеялся, но тогда я вряд ли услышал его смех.

Рикки был террористом. Так думали про него американцы и потому люто его ненавидели. Они ненавидели любых террористов, но Рикки – особенно. Он отличался от прочих, потому что был американским террористом, – и это заставляло их ненавидеть его пуще всех остальных террористов. Американский террорист – это же не лезет ни в какие ворота. До взрыва в Оклахома-Сити для среднестатистического американца бомбометание в общественных местах было всего лишь одним из старомодных европейских обычаев – чем-то вроде корриды или балета. А если обычай и разносился куда из Европы, то, разумеется, на восток – к верблюжьим жокеям, сыновьям и дочерям ислама. Взрывы в супермаркетах и посольствах, снайперская стрельба по членам правительства, угоны «боингов» во имя чего угодно, кроме денег, – все это было решительно не по-американски и не по-миннесотски. Но Оклахома-Сити изменил многое, причем к худшему, и теперь Рикки приходилось сполна расплачиваться за свою идеологию.

Рикки был американским террористом, и он подвел свою команду.

В Прагу я вернулся с рассветом, но до постели не добрался. Вернее, до постели-то я добрался, но в нее не лег. Я сидел на краю кровати – с наполняющейся пепельницей и пустеющей пачкой «Мальборо» в руках – и тупо смотрел в стену. Будь в комнате телевизор, я, возможно, таращился бы в него. А может, и нет. Десятилетней давности мыльная опера, дублированная на немецкий, не намного интереснее пустой стенки.

Они сказали, что полиция явится в восемь, но уже в начале восьмого я услышал, как первый башмак ступил на первую ступеньку. Эта маленькая хитрость, по-видимому, должна была гарантированно обеспечить заспанные глаза и полную растерянность с моей стороны – на тот случай, если я вдруг окажусь не в состоянии убедительно все это изобразить. Ну что за люди – никакой веры.

Их набралось не меньше десятка – и все в форме. Мальчики явно перестарались, устроив настоящее шоу: пинком выбили дверь, а потом громко орали и сшибали все вокруг. Их вожак немного говорил по-английски, но, видимо, все же недостаточно, чтобы понять фразу «пустите, мне больно». Они сволокли меня вниз по лестнице на глазах у побледневшей хозяйки – которая, вероятно, надеялась, что времена, когда жильцов ни свет ни заря запихивают в «воронок», канули безвозвратно. Взъерошенные головы остальных моих соседей по пансиону испуганно выглядывали в приоткрытые двери номеров.

В отделении меня сначала продержали в какой-то комнате – ни тебе кофе, ни сигарет, ни дружелюбных лиц, – а затем, после очередных окриков, оплеух и тычков, затолкали в камеру: sans ремня, sans шнурков.

Хотя в целом ребята сработали весьма эффективно.

В камере оказалось еще двое обитателей – оба мужчины, и оба даже не потрудились встать, когда я вошел. Один, вероятно, не смог бы, даже если бы и очень захотел. Лично я за всю свою жизнь ни разу не надирался до такого состояния. Ему было под шестьдесят, и он пребывал в полной отключке. Алкоголь сочился у него отовсюду, а голова свесилась на грудь так низко, что с трудом верилось, что у него вообще имеется позвоночник, на котором держится все остальное.

Второй был помоложе, посмуглее, в футболке и штанах цвета хаки. Он взглянул на меня всего лишь раз – с головы до ног и обратно – и захрустел костяшками пальцев. Я поднял алкаша со стула и переложил, не слишком аккуратно, в угол камеры. Затем уселся напротив Футболки и закрыл глаза.

– Дойч?

Я не мог сказать, как долго я проспал, поскольку часы у меня тоже отобрали – по-видимому, на случай, чтобы я не умудрился придумать какой-нибудь способ повеситься на них, – но затекшая задница подсказывала, что прошло не меньше двух часов.

Алкаш куда-то исчез, а Футболка сидел на корточках сбоку от меня.

– Дойч? – еще раз вопросительно повторил он.

Я отрицательно покачал головой и снова прикрыл глаза, в последний раз затягиваясь самим собой, прежде чем шагнуть в новую личность.

Я услышал, как Футболка чешется. Долгие, медленные, задумчивые почесывания.

– Американ?

Я кивнул, по-прежнему не открывая глаз, – и вдруг почувствовал непривычное спокойствие. Насколько же, оказывается, легче быть кем-то другим.