Это чистосердечное признание и прозвучавшая в нем искренняя жалоба тронули Модесту.

— В наши дни, герцог, — сказал поэт, — во Франции не найдется ни одного человека достаточно богатого, чтобы позволить себе такое безумие, как жениться на бесприданнице. Кто же теперь берет себе жену за ее личные достоинства, за ее обаяние, характер и красоту?..

Внимательно взглянув на Модесту, лицо которой уже не выражало удивления, полковник многозначительно посмотрел на Каналиса.

— Порядочные люди, — проговорил он, — могут найти прекрасное применение своему богатству, постаравшись исправить ущерб, нанесенный временем старым историческим родам.

— Да, папенька, — серьезным тоном подтвердила Модеста.

Полковник пригласил герцога и Каналиса пообедать у него запросто, в костюмах для верховой езды, сославшись при этом на свой собственный костюм. По возвращении домой Модеста пошла переодеться и с любопытством взглянула на подарок, привезенный ей из Парижа и отвергнутый ею с таким жестоким пренебрежением.

— Как теперь искусно работают! — сказала она Франсуазе Коше, ставшей ее горничной.

— А ведь у несчастного юноши лихорадка, мадемуазель...

— Кто тебе сказал?

— Господин Бутша. Он приходил сюда и просил передать вам, что сдержал свое слово в назначенный день, хотя, говорит он, вы, без сомнения, уже заметили это сами.

Модеста спустилась в гостиную, одетая с царственной простотой.

— Дорогой отец, — громко сказала она, беря полковника под руку, — навестите, пожалуйста, господина де Лабриера, узнайте, как он себя чувствует, и возвратите ему этот подарок. Вы можете сослаться на то, что ни мои скромные средства, ни вкусы не позволяют мне пользоваться безделушками, которые приличествуют лишь королевам или куртизанкам. К тому же подарки я могла бы принимать только от жениха. Попросите милого юношу оставить у себя хлыст до того времени, когда вы узнаете, достаточно ли вы богаты, чтобы возместить его стоимость.

— У моей девочки так много здравого смысла? — сказал полковник, целуя Модесту в лоб.

Каналис воспользовался разговором, завязавшимся между герцогом д'Эрувилем и г-жой Миньон, чтобы выйти в сад; за ним из любопытства последовала Модеста, тогда как он предположил, что ею руководит желание стать г-жой де Каналис. Поэт был сам несколько смущен бесстыдством, с каким он только что проделал маневр, называемый военными «налево кругом», хотя всякий честолюбец сделал бы то же самое на его месте. Заметив приближавшуюся к нему злополучную Модесту, он стал подыскивать убедительное объяснение своему поступку.

— Дорогая Модеста, — сказал он ей с ласкающими нотками в голосе, — быть может, я рискую навлечь на себя ваше неудовольствие, но я должен сказать, что при сложившихся между нами отношениях ваши ответы господину д'Эрувилю больно задевают человека любящего, а особенно поэта, который терзается всеми муками ревности, вызванной истинной любовью в его чуткой душе. Я был бы весьма плохим дипломатом, если бы не отгадал, что ваше кокетство, ваши заранее обдуманные, хотя с виду непоследовательные, поступки имели определенную цель: вы хотели изучить наши характеры...

Модеста подняла голову быстрым, умным и кокетливым движением; нечто подобное встречается, быть может, только в животном мире, где инстинкт порождает чудеса грации.

— ...И всякий раз по возвращении домой я не обманывался на этот счет. Я поражался вашей проницательности, так гармонирующей с вашим характером и всем вашим обликом. Будьте спокойны, я ни разу не усомнился в том, что эта искусственность, эта двойственность — лишь оболочка прелестной душевной чистоты. Нет, ни ум, ни образованность не нанесли ущерба той бесценной невинности, которую мы требуем от супруги. Поистине вы созданы для того, чтоб быть подругой поэта, дипломата, мыслителя, его поддержкой на трудном жизненном пути к успеху, и мое восхищение может сравниться только с моей привязанностью к вам. Умоляю вас, если вы не играли мной вчера, благосклонно выслушивая мои признания, признания человека, чье тщеславие сменится гордостью, когда он увидит себя избранным вами, чьи недостатки под вашим благотворным влиянием превратятся в достоинства, умоляю вас, не задевайте моего больного места. Ревность способна отравить мою душу, а вы мне дали почувствовать ее ужасную, разрушительную силу. О, это не ревность Отелло, — продолжал он, заметив нетерпеливое движение Модесты, — нет, нет!.. Вопрос во мне самом. Я избалован в этом отношении. Вам известна моя единственная привязанность, ей я обязан тем счастьем, которое изведал в жизни, увы, очень неполным счастьем! (Он покачал головой.) У всех народов художники изображают любовь ребенком, ибо только ребенок может думать, что вся жизнь принадлежит ему. Но предел моему чувству был положен самой природой, — оно оказалось мертворожденным. Материнское сердце, самое чуткое, отгадало, успокоило боль моей души, ибо женщина, которая чувствует, которая знает, что от нее уходят радости любви, умеет щадить и беречь любимого, и герцогиня ни разу не заставила меня страдать. За все десять лет мы не обменялись ни словом, ни взглядом, который мог бы внести разлад в нашу жизнь. Словам же, мыслям, взглядам я придаю больше значения, чем заурядные люди. Но если один взгляд может принести мне неизъяснимое блаженство, то малейшее сомнение для меня хуже яда и действует мгновенно: я перестаю любить. По моему разумению, идущему вразрез с мнением посредственностей, которым нравится трепетать, надеяться, ждать, любовь должна корениться в спокойной уверенности, полной, детски безмятежной, безграничной уверенности... Я заранее отказываюсь от того мучительного счастья, от того восхитительного ада, который женщины своим кокетством так любят создавать для нас здесь, на земле. Для меня любовь — либо рай, либо ад. Я не желаю ада и чувствую в себе достаточно силы, чтобы прожить всю жизнь под лазурным небосводом рая. Я отдаю всего себя, — в будущем у меня не будет ни тайн, ни сомнений, ни обмана, и я требую взамен того же. Быть может, вас оскорбляют мои сомнения! Но подумайте, я говорю только о себе...

— Вы много говорите о себе, впрочем, я всегда готова вас слушать, — сказала Модеста, задетая этими обидными намеками, в которых имя герцогини де Шолье употреблялось в качестве дубинки, — я привыкла восхищаться вами, дорогой поэт.

— Так как же? Обещаете ли вы мне ту же собачью преданность, которую я предлагаю вам? Разве это не прекрасно? Разве это не то, о чем вы мечтали?

— Почему, дорогой поэт, не ищете вы невесты немой, слепой и глуповатой? Я не желаю ничего лучшего, как во всем нравиться своему мужу, но вы грозите лишить девушку обещанного счастья, лишить из-за малейшего жеста, слова, взгляда. Вы подрезаете птице крылья и все же хотите, чтоб она порхала в вашем раю. Я знаю, что поэтов обвиняют в непоследовательности. Обвинение, конечно, несправедливое, — добавила она в ответ на протестующий жест Каналиса. — Этот мнимый недостаток выдумали заурядные люди, неспособные представить себе ход возвышенных мыслей поэта. Но я никак не ожидала, что гениальный человек станет изобретать противоречивые условия подобной игры и называть ее жизнью. Вы требуете невозможного, чтобы свалить вину на меня. Вот так же волшебники из детских сказок задают невыполнимые задачи девушкам, которых они преследуют. Но бедняжкам помогают добрые феи, а где же мне найти их?