Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э. Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему — и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…

Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску — это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.

Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет — бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.

Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иной раз — если заглядывать в него под определённым углом — и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло достать. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе — посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.

Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшой кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.

Поэтому-то я и приметил, казалось бы, совсем небольшой перекос в его положении. Надо было его аккуратно поправить, от греха подальше. И уж не принял ли я со страху скрип дерева за звуки далёких голосов? Учитывая то, что мне пришлось пережить за последние дни, с меня станется.

Но меньше чем через минуту меня уже было и калёным железом не заставить даже прикоснуться к чёртову зеркалу. Произошедшая с ним метаморфоза была за гранью моего понимания, и, прежде чем испугаться, я несколько долгих секунд стоял перед ним, медленно холодея и продолжая отчаянно, но всё так же безуспешно искать в нём своё отражение…

Стеклянная поверхность была совершенно тёмной. Я не увидел в зеркале ни своего лица, ни пламени ровно горящей свечи. Опешив, я сначала поводил ей вверх-вниз, словно зеркало было окном, за которым кто-то в ночи ждал моих тайных знаков, потом поднёс огонь совсем близко к стеклу. Оно оставалось на месте, однако неизвестным образом полностью утратило свои обычные свойства.

Меня захлестнуло скользкое, леденящее подозрение: что, если дело не в зеркале? Так резко, что свеча чуть не погасла, я повернулся к окну. Глубоко в ночной тьме за оконным стеклом вынырнуло моё лицо: багровое, выхваченное из мрака закоптившим от переживаний пламенем, оно напоминало перекошенную от страха греческую театральную маску. Что же, я хотя бы оставался при своём теле и всё-таки продолжал отражаться в зеркалах. По крайней мере, в большинстве из них.

Немного осмелев, я захотел разобраться в этой загадке.

Чёрная гладь стекла, похоже, поглощала весь попадавший на неё свет и не отпускала ни частицы его обратно. Сначала я был уверен, что в зеркале не видно вообще ничего, однако, проведя перед ним пять или шесть минут, до боли выпучив глаза, я вроде бы различил где-то вдалеке перед собой неясный контур. И когда я переместил свечу в сторону, надеясь осветить его получше, мне почудилось, что он изменил форму, будто там, внутри, кто-то шевелился…

Во мне боролись страх и любопытство. Так и подмывало попробовать дотронуться до тёмной поверхности; казалось, при прикосновении по ней пойдут круги, а рука погрузится внутрь… И чем дольше я стоял перед зеркалом, тем больше убеждался в том, что странный далёкий силуэт мне не причудился. Он постепенно оживал, начинал двигаться всё быстрее, и под конец принялся яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь преодолеть некую невидимую преграду, вырваться на свободу.

Напуганный, я отдёрнул руку и отпрянул назад; рассмотреть его мне так и не удалось: стоило отойти от зеркала, как загадочное пятнышко померкло и растворилось во тьме. Новых же попыток сделать это я предпринять не успел, потому что в прихожей зазвонил телефон.

После случившегося я уже, конечно, и не думал про Новый Год, так что звонок, прозвучавший стократ громче и резче обычного в повисшей напряжённой тишине, заставил меня буквально подскочить на месте. Бросив ошалевший взгляд на часы (если верить стрелкам, было полвторого ночи), я робко приблизился к трезвонящему аппарату, и только услышав в прихожей запах хвои от моей маленькой ёлки, подумал, что меня ещё никто не поздравил. Трубку я снял, предварительно прочистив горло и намерившись звучать как можно спокойнее и веселее, когда вспомнивший обо мне друг нетрезвым голосом станет пенять мне за моё затворничество.

— С вами всё в порядке? — не здороваясь, каркнул тревожно кто-то смутно знакомый по ту сторону провода.

— Д-да… — от неожиданности я подавился своими словами. — А ч-чем, собственно, обязан?

— Майор Набатчиков, ГУВД. Дмитрий Алексеевич, я попрошу вас оставаться дома и никуда не выходить. Дверь никому не открывайте. Ваша жизнь может быть в опасности.

Куда только делись циничные, пренебрежительные нотки, так резавшие мне слух при последнем общении с майором? Теперь он говорил совершенно иначе, — предельно серьёзно, сжато. Ясно было, что именно сейчас Набатчиков не фальшивит, возможно, потому что ему открылись какие-то новые подробности этого дела, всей серьёзности которого он раньше не понимал.

— Вы слышите меня, Дмитрий Алексеевич? Не вздумайте покидать вашу квартиру! Дожидайтесь меня. Я буду у вас завтра, прямо с утра.

— Я понял, понял вас… Случилось что-то? — если у Набатчикова имелась причина так обеспокоиться, мне было лучше о ней знать сразу, не дожидаясь следующего дня.