Обернувшись, я так сжал зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки. Венчислав падал вдоль стены, и плед его развевался, будто полосатые крылья огромного несуразного нетопыря. Лицо было искажено, тощие ноги согнуты в коленях так, что пятки обратились к небесам. С едва слышным звуком он ударился оземь, и по тому, как содрогнулось и сразу же застыло тело, стало ясно, что в тот же миг душа Венчислава навсегда распрощалась с его пропитанной млечным соком плотью.

Заслышав визг, я обернулся. Женщина в пелерине широко раскрыла рот, дети прекратили бегать вокруг нее; бродяга на земле уже не покачивался и тоже глазел в нашу сторону, адвокат же Бога, судя по всему не видавший падения, но услыхавший крик женщины, пока еще только поворачивался к нам.

Но ведь я только что вышел из Старой башни, женщина с детьми и бродяга видели это!

И в круглой сумке на моем поясе лежала деревянная коробочка… Адвокатам же Бога, буде они возьмутся за расследование, не составит труда узнать, каким именно способом Венчислав в последнее время изыскивал средства к существованию…

Из башни донеслись приглушенные шаги, и тяжелая дверь начала медленно, с тягостным скрипом, открываться. Развернувшись, я скорым шагом пошел прочь, обеими руками нахлобучивая берет по самые брови.

Двигаясь со всей возможной поспешностью, я миновал пустырь, прошел узкой кривой улочкой и лишь после того остановился. Здесь тянулась дорога, как бы отделяющая Урбос от Веселого леса: по одну сторону высились дома, по другую – деревья. Сердце билось тише, хотя легкая дрожь иногда охватывала веко левого глаза, да и колени мои немного тряслись. Уж очень внезапно и жутко все это произошло, ничего подобного не случалось в моей жизни прежде. Человек, коего я знал долгие годы, пусть и болезненный, с подточенным здоровьем, но все же вполне еще бодрый, тот, с кем я только что беседовал, спустя какую-то минуту после беседы нашей расшибся о землю и из живого превратился в мертвеца – мертвее некуда! Осознавать это было скорее странно, чем страшно, случай казался диким, полностью выходящим за границы моего житейского опыта. И какой же исступленный, неестественный вопль издал он! Никогда бы не подумал, что обычная глотка может произвести этакое дикое сочетание звуков, скорее подходящее габриэловскому вепрю или какому-нибудь таинственному существу из тех, что, как поговаривали, обитают в самых глухих чащобах Веселого леса.

Между тем вокруг шла обыкновенная городская жизнь. Мимо спешили обыватели, каждый был занят своими заботами и тревогами. Здание библиотеки, где я служил, располагалось на другой стороне Урбоса, идти туда было далековато, а ведь я знал, что уже опаздываю, – и поднял руку, останавливая большую крытую повозку, между задними колесами коей к земле спускалась лесенка. Это был так называемый обывательский тарабан – недавно появившийся в нашем городе, но успевший снискать симпатии жителей (конечно, той их части, что могла позволить себе заплатить мелкую монету). Возница был наемным, тарабан принадлежал городскому совету и доходы с него поступали прямиком в казну Урбоса. Каждый божий день, дважды утром и дважды вечером, повозка проезжала весь город одним и тем же путем, что начинался от главной площади, почти у подножия Черного Дуба, и заканчивался там же.

Запряженный каурой лошадкой тарабан остановился, я протянул вознице заранее выуженную из сумки монету, тот принял ее, внимательно осмотрел, попробовал даже на зуб, а после махнул рукой, предлагая садиться побыстрее. В другое время я, пожалуй, возмутился бы учиненному им дознанию и принялся бы выговаривать вознице, ведь моя одежда и манера держаться ясно свидетельствовали, что я не какой-нибудь там забулдыга, а значит, проверку монеты на зуб можно было истолковать как оскорбление. Но не сейчас.

Сейчас мне более всего хотелось оказаться подальше от Старой башни и неживого тела Венчислава, как мышке в щель, забиться в комнату, где я работал, затаиться там в тишине, нарушаемой лишь приглушенным скрипом перьев, коими младшие писцы марают дешевый тонкий пергамент, – тем скрипом, что целый день проникает из общей залы сквозь плотно прикрытые двери. А еще меня одолевала мысль, что необходимо сменить платье, посетить городского цирюльника, отрастить – в мгновение ока – усы и бороду, переменить внешность так, чтоб не узнал никто…

Внутри тарабана стояли две длинные лавки, и на одной, лицами против движения, сидели трое мужей почтенного возраста. Облаченные в долгополые куртки, гетры и такие же, как у меня, но несколько другой расцветки береты, они приветствовали нового спутника с достоинством и, не вставая, кивнули. Я поклонился, сел против них, возница щелкнул бичом – мы поехали. В передней и задней части тарабана имелась пара деревянных дуг, на коих было натянуто скроенное из кусков плотной ткани полотнище. Оно накрывало повозку так, что по бокам решительно ничего невозможно было разглядеть, лишь спереди и сзади оставались проемы. Я таким образом имел возможность через головы своих спутников наблюдать сгорбившуюся спину возницы, а если б оглянулся, увидел бы убегающую назад дорогу. Опустив все еще дрожавшие руки и крепко сжав их коленями, я посмотрел на мужчин и поспешно отвел взгляд. Мне казалось, что незнакомые господа наблюдают за мной, но не прямо, а искоса, будто стараясь, не слишком ловко, скрыть свой интерес. Словно они догадывались, свидетелем какой сцены я стал только что, знали, что именно лежит в круглой сумке на моем ремне.

Возница еще раз щелкнул бичом, тарабан затрясся на ухабах – мы поехали быстрее.

Все еще волнуясь, я сидел с выпрямленной напряженной спиной и не моргая глядел в одну точку на затылке возницы. Я говорил себе: нет, они ничего не могут знать, ни о чем не могут догадываться, это всего лишь муть, дымка, марево, туман, напускаемый моим рассудком, взволнованным недавним происшествием. Необходимо успокоиться и взять наконец себя в руки. Несколько раз повторив про себя это, я рискнул вновь перевести взгляд на спутников. И точно: они не выказывали никакого любопытства, вернувшись к разговору, прерванному моим появлением.

– Я располагаю некоторыми догадками о том, что означают те блуждающие огни. Да я и сам их видел, – говорил один из этих троих, седобородый господин в летах. Между его ног стояла тщательно отесанная и просмоленная палка с резным набалдашником, на который он возложил ладони. – И не только огни, а даже их последствия. Позавчера на закате что-то блестело и переливалось низко над землей у самой границы Веселого леса. Вы скажете: многие уверяют, что видели огни, но никто пока не смог объяснить причину их появления. Ну так я смогу. Я гулял перед сном, как вдруг увидел их – они подобрались совсем близко к окраинным домам, мне даже почудилось, что и сами стены домов немного светятся. Я замер от изумления и долгое время смотрел, не зная, что предпринять. Уже почти стемнело, и так случилось, что на улице вокруг совсем никого не было, мне не к кому было обратиться за помощью и советом. В конце концов поборов смущение… да что там – призна´юсь, не столько смущение, сколько страх, я двинулся в том направлении. И вскоре с удивлением обнаружил, что, по мере того как я приближался к городской окраине, огни отступали, причем мне мерещилось, что они пятились к лесу с той же прытью, с какой я двигался к ним. Я пересек чей-то огород, перебрался через канаву и вскоре уже был возле домов, где раньше горели огни. Теперь, однако, они исчезли и стало совсем темно. Где-то в отдалении тявкал дворовой пес, позади меня слышались приглушенные шумы города, но здесь было совсем тихо. Опершись о свою палку, я стоял у стены ветхого, покосившегося от времени дома, недоуменно оглядываясь. Блуждающие огни убрались, теперь ничто не свидетельствовало о совсем недавнем их присутствии в этом месте… Ничто? Я насторожился, услыхав, что из окна дома доносится сдавленный, очень жалобный и тоскливый плач. Вы знаете, я никогда не отличался робостью, но тут, признаться, меня взяла легкая оторопь. Передо мной открывались два пути – немедленно убраться восвояси и позабыть о происшедшем, предоставив разбираться с блуждающими огнями тем, кому это положено по долгу службы, то есть нашим мужественным advocati Dei, или же выяснить подоплеку всего этого самому. Тем временем неестественный плач, более смахивающий на исступленный скулеж, продолжался. Он звучал очень… нет-нет, к великому сожалению, у меня не получится описать его. Слишком не по-человечески… но и не по-звериному. Неестественный звук! Взяв палку наперевес, будто копье, я шагнул к низко расположенному окну дома, нагнулся и заглянул в него. Там, прямо посреди темной коморки, стояла какая-то баба, совсем без одежды, держащая на руках… – Седобородый господин со значением огляделся, проверяя, насколько завладел вниманием слушателей.