Сев за письменный стол, он придвинул стопку дорогой бумаги с водяными знаками и обмакнул перо в чернильницу.

– Вам нельзя оставаться в Петербурге, – сильный голос треснул, как порченый кувшин. – Уезжайте немедленно. Лучше – сегодня; максимум – завтра. Но только не на Запад. В Европу бежать нельзя, вас перехватят по дороге.

Перо скрипело, взлетало, ныряло в чернильницу, выныривало обратно, вновь приникая к бумаге… Гагарин ухитрялся писать и говорить одновременно.

– Не переоцениваете ли вы возможности ваших товарищей, князь?

В вопросе Волмонтовича сквозил неприкрытый скепсис.

– Нет, князь. Устранение августейшей особы – дело серьезное. А мы – не самоубийцы и рассчитывали добиться успеха. С кем легче разделаться: с помазанником Божьим или с путешествующими по России иностранцами? В Петербурге или на пути в Данию ваши жизни не будут стоить и гроша.

– И что же вы предлагаете?

– Вам необходимо предпринять шаг, которого от вас не ждут. Уехать, но туда, где вас не додумаются искать. Скажем, в Тамбовскую губернию. Этим вы собьете мстителей со следа.

Гагарин умолк, давая гостям возможность осмыслить сказанное.

– А что? – поляк вдруг щелкнул пальцами. – Панове, мне по сердцу это безумие! Переждем в глуши до января, а там реки встанут, и мы в санях, по укатанному снежку – на юг, в Одессу. Сядем на корабль; глядишь, Гарибальди подвернется… Холера! Уж в тамбовских лесах нас точно не найдут!

– Тем более в моем родовом гнезде.

Сдернув окуляры, Волмонтович уставился на Гагарина.

– Вы не ослышались, господа. Тамбовская губерния, Елатомский уезд, деревня Ключи – там расположено одно из имений нашей семьи. Сейчас я пишу письмо моему сыну, Павлу Ивановичу. Он примет вас, как подобает. Зимой ваш след затеряется, и вы спокойно оставите Россию. Вряд ли за вами продолжат гоняться по Европе – если, конечно, вы не постараетесь ради этого. Сейчас изложу подробно, как добраться до Ключей…

Перо опять заскрипело.

– Скажите, ваше сиятельство, – Эрстед прошелся по кабинету, разминая ноги. – Почему вы нам помогаете? Я вижу кучу причин, но ни одна из них не кажется мне убедительной. Вина, благородство, осторожность, хитрость… Подлость, наконец. В сложном соединении ваших действий присутствует элемент, который я не в силах определить.

Гагарин поднял на него глаза: тусклые, мертвые.

– А вы наблюдательны, друг мой. Когда Гамулецкий рассказал мне, что вы изобрели новую взрывчатку, я навел о вас справки. Так вот, кроме прочего, я выяснил, что вы учились у двоих людей: Франца Месмера и Адольфа фон Книгге. И в итоге сделали выбор в пользу первого, порвав со вторым. Месмер, скажу по чести, мне безразличен. Но фон Книгге виновен в разгроме ордена иллюминатов, а идеи Вейсгаупта, возглавлявшего орден, мне близки. Если бы не предательство этого иуды, политическая карта Европы сегодня выглядела бы иначе. Мы никогда не встречались, но я считаю фон Книгге своим врагом. А он, как сообщили мне, считает врагом – вас. Враг моего врага…

Его голос набрал силу:

– Вот адрес, дорожные пояснения и рекомендательное письмо. С Богом, господа. Прощайте. В этой жизни мы больше не увидимся.

Подтверждая приговор, в часах хрипло ударили куранты.

– Баронесса Вальдек-Эрмоли и барон фон Книгге.

– Ваша светлость!

Глубокий поклон.

– Ваша светлость!

Второй поклон. И ручкой эдак, на европейский манер. Эминент подумал, что в забавном сочетании поясного поклона с заграничным кунштюком – весь Петербург. А французский у лакея хорош. И для титулования лучше подходит: в русском нет отдельного обращения для баронского титула.[55]

Молодцы хозяева, вышколили.

Он позволил себе улыбнуться одними губами. И мысленно отметил, что входит в роль. В образ автора книги «Об обращении с людьми». Человека, которого благородство обхождения интересует в сто раз больше, нежели проблемы будущего цивилизации.

– Позвольте ваш капот, мадам. Ваш редингот, мсье…

На лестнице гостей встречал мажордом в парадной ливрее, важный, как епископ на мессе. Мрамор ступеней, непременная бордовая дорожка с золотой каймой по краю. Резной дуб дверных створок, бронза ручек с львиными мордами. Берлин, Вена, Париж, Санкт-Петербург – куда ни приедешь, везде одно и то же.

Двери торжественно распахнулись.

– Баронесса Вальдек-Эрмоли! Барон фон Книгге!

Бас мажордома набатом раскатился под высокими сводами гостиной. На вошедших хлынула густая волна запаха горячего воска. За окнами стемнело, гостиную освещали сотни свечей – в канделябрах по углам, в двух люстрах, сверкающих хрустальными подвесками. Фон Книгге глубоко вдохнул – и замер.

…оплывают сталагмиты свечей. Ушел вверх потолок, выгнулся, превратясь в храмовый купол. Масляные блики пляшут на иконостасе: серебряный оклад, строгие лики святых… На возвышении – темный гроб. Его, шаркая, обходит священник в черной рясе, похожий на ворона. Блестит на груди наперсный крест. Слова заупокойной молитвы взлетают над головами собравшихся, дробятся о своды, возвращаются стаей птиц, скребутся мышами по углам. Качается в руке кадило, запах ладана мешается с запахом воска…

Отпевание. Кто-то умер.

Кто?!

Эминент попытался шагнуть ближе, заглянуть в гроб. Что-то не пустило его. Неуступчивая, упругая сила ограждала гроб от посягательств. Он взглянул под ноги. Неровная, белая, будто мелом начерченная линия кольцом опоясывала возвышение. Дым из кадила повалил клубами…

Плавящийся воск. Духи женщин. Табак и вино – это мужчины. Что еще?

В доме Гагариных пахло смертью.

– Ах, милочка! Я так рада, что вы пришли! Господин барон?

– Ваше сиятельство! Сколь велика для меня честь находиться в вашем обществе! О-о, ваше колье… Оно прекрасно! Но в сравнении с вашими глазами меркнут любые бриллианты. Я бы даже сказал – звезды, если бы не боялся прослыть льстецом.

Княгиня лукаво погрозила Эминенту пальчиком:

– Да вы настоящий дон Хуан, барон! Женщине опасно быть подле вас…

– Ни в малейшей степени! Я для прекрасных дам – что домашний котенок. Баронесса, подтвердите!

– Я, кажется, говорила вам, княгиня, – Бригида сделала неопределенный жест, – что в искусстве приятной беседы барону нет равных?