Виктор чувствовал, что и они правы, и он тоже не неправ. Он вытягивал шею, снимал и тер очки, напрягался и лоб морщил. Выдающиеся уши шевелились, и Антония прыскала и показывала пальцами на него, а ему становилось дурно, и гудело в голове от умственного усилия и желания разобраться. Принципиально. Его мама потеряла жизнь, пойдя наперерез советской системе. Но у него-то самого в лицее, как и у остальных друзей его, героем был Че.

— Понимаете, Виктор прав, Че Гевара нашему поколению как бекон.

— Ветчина?

— Да нет. Ну как это по-русски сказать, свет на море…

— А, beacon! По-английски «бикен», по-русски «бакен», а в твоем случае, Тошенька, ты имеешь в виду «путеводная звезда», — встревал заботливый Вика.

Гися снова не выдерживала:

— Что вы такое говорите! Этот Гевара — обыкновенный бандит, фанатик, а вы, мальчишки и девчонки, просто ошалели от дурацких лозунгов, от наркотиков. Ваш Сартр идиот и подлец. Ромен Роллан и Фейхтвангер умилялись нашим палачам. Как можно говорить о революции после того, что тут у нас было? Все революции преступны!

— Но позвольте, — задыхалась Антония. — Вы не верите вашим газетам, когда они пишут о Западе или о вашей стране. Почему же вы им верите, когда они врут о Китае? Я в Китае была, ездила с отцом. Разговаривала со студентами и с рабочими.

Только бы Мао не припутала, всполошился Вика. Вспомнил тут же, что Антония, кажется, даже китайский пыталась учить в лицейские времена.

— Говорила с китайскими товарищами. Есть в них и скрытность, и жестокость, но система у них совершенно иная, чем ваша. В Китае впервые за сотни лет избавились от голода, нет нищеты… Вы воспитаны в сталинской школе нетерпимости. Бросаетесь из одной крайности в другую.

— Печально, — поддержал ее Вика. — Лучшие здешние люди становятся убежденными реакционерами. Это одно из самых жестоких последствий сталинизма. И вы тут убеждены, что все во всем мире обязаны думать так, как вы. А если не думают, то по недоумию или по недостатку информации. То же самое было у Владимира Плетнёва. А ведь какой был внутренне свободный, считалось, человек.

— Владимир Плетнёв! При чем тут Плетнёв! Что вы о нем можете знать, смешно даже. Я-то знала Плетнёва. Он был свободнее вас! Вы пресыщенные снобы! Опомнитесь, когда поздно будет!

— Это не так! Мы стараемся вас изучить и понять. Но поймите же и вы! Кроме ваших вчерашних бед есть сегодняшние беды, страшные беды. На земле миллиард голодающих. Ежедневно от голода умирают сотни тысяч людей. Во Вьетнаме и в Индонезии ежедневно убивают. Пытают и мучают. Моя мама что могла сделала для публикаций Солженицына и Синявского, Даниэля, да и того же Плетнёва. Но мы не можем забывать и о страданиях людей в других местах…

Констанция, перед выраженной еврокоммунистической ересью, становилась почти что на позицию Гиси, прибегая, правда, к собственным аргументам:

— У коммунистов всегда одни методы! Сталинские методы! Я покажу вам ступни.

— Чьи ступни?

— Мои, чьи еще. Поглядите на деяния рук своих.

— Ваши ступни… моих рук?

— Доведись победить вам, коммунистке, — и вы тут же начнете, скажем, Виктора пытать.

Вика с Антонией фыркали, воображая эту картину в духе Мазоха.

Это то, чего никому тут не втолкуешь, думал Виктор. Может ли западный просвещенный человек без возмущения слушать бредятину, что проблемы Соединенных Штатов, если даже и есть, то они «от слишком великодушной социальной помощи неграм, которые работать не хотят, а деньги брать хотят, вот попыхтели бы годок-другой у нас на Воркуте! Мне ни до каких негров дела нет. Я была в рабстве похуже, чем дядя Том!».

А с другой стороны, как может отсидевший здешний интеллигент спокойно вынести, если ему втемяшивают, что-де «Сталин готовил слишком острые блюда, однако всеобщая бесплатная десятилетняя школа, стипендии всем студентам и равные стартовые позиции — высшее достижение, до которого Европе с Америкой как до луны»?

И — по инерции — тем же вечером Антония из-за той же политики с ним самим поссорилась.

— Ты нанялся переводить для «Фиата»? Собираешься работать с этими, как их там, Тольятти-градом и городом Волжским? Так вот, я с тобой в постель, заруби на носу, не лягу. Прости уж меня, но мое дело предупредить.

— Что ты, Тош, какая тебя муха укусила!

Из нее вдруг — как на партсобрании — полез клишированный текст о продажных профсоюзах, о соглашательстве с Союзом промышленников. О том, что какие-то приятели Антонии в свое время ворвались в помещение «Фиата» в Турине и надели на служащих наручники. Дальше — больше. Антонии, оказывается, случилось пикетировать в Кассино фиатовский завод, протестуя против реструктуризации…

Головорезная девчонка рвалась в бой, породнить свой итальянский леворадикализм с борьбой за принципы, «де-факто попираемые в оппортунистской и лицемерной социалистической действительности».

— Виктор, я знаю, ты эти взгляды не разделяешь. Но между Швейцарией и Италией различий больше, нежели сходств. Наша Италия уже много лет поле боя. На нашей территории идет борьба американского влияния с советским. Мои друзья, все мы понимаем, что цель — не дать им стакнуться. Чилийский путч, естественно, напугал коммунистов Берлингуэра и показал, до чего уязвимо левое правительство в современном мире. И тут и попятились коммунисты к центру. Цепляются за власть. А так как не имеют надежды захватить ее, надеются хотя бы отщипнуть себе кусок. Многие мои друзья не желают допустить, чтоб коммунисты входили во власть. За их непристойное заманивание и был в конце концов наказан, и, как они говорят, правильно наказан, завлекатель Альдо Моро…

— Фи, что за лексика, мадемуазель. Влияние, наказан. В постели вроде неуместна эта терминология. Разве что завлекатель…

— Оставь, убери свои руки от меня. Что ты вообразил? Постельная ему терминология! Мы свободой рискуем, нас эти сукины дети дубинками бьют, слезоточивым газом морят, а ему, сытому борову, терминология…

— Слушай, Антония, какой я тебе боров? И кто тебя лупит дубинкой? Хотя ты сейчас вполне заслуживаешь.

У Антонии глаза темнели от непритворной ярости.

— Ты же там не был. Я как сейчас вижу тот темный день, дождь. Университетская колонна сбивалась во дворе факультета в Падуе. Мы шли на демонстрацию. И вдруг на нас поперли… Кто? Наши собственные товарищи. Мы их считали товарищами. А оказалось, они дружинники от коммунистической партии для поддержания порядка. Дружинники от профсоюзов. Профсоюзники и коммунисты ходили с кистями, чтобы замазывать наши лозунги…

— Чьи ваши?

— Наши! «Городских индейцев»! Профсоюзники — у них идейность зашоренная, официальная. А наш мир, «городских индейцев», это настоящий пир веселья. Карнавал. Они на нас с велосипедными цепями… Поливали из брандспойтов. И дым в глаза, как вспомню…

— Да, неприятно. Я тоже в детстве попал под дымовую атаку в Париже. С мамой, в шестьдесят восьмом, в мае.