Тем временем еще одна женщина и ребенок погибли в круговороте насилия и смерти. И, казалось, нет возможности положить этому конец. Я горевал о женщине и мальчике, которых никогда не видел живыми и о ком почти ничего не знал, но боль, рожденная смертью чужих мне людей, сливалась в моем сердце с горечью утраты своих близких.

Ворота усадьбы Бартонов оказались открыты. Я предположил, что кто-то недавно въехал с намерением долго не задерживаться, либо кто-то уже успел уехать. Оставив машину на посыпанной гравием площадке, я направился к дому, отметив по пути, что других машин поблизости не было видно. Окно над дверью светилось. Я позвонил дважды, но никто не торопился меня впускать, поэтому я подошел к окну и заглянул внутрь.

Открытая дверь в прихожую позволяла увидеть ноги лежавшей на полу женщины. С одной ноги туфля свалилась, а на другой она держалась на одних пальцах. Высоко вздернутое черное платье только немного прикрывало ягодицы. Остальную часть тела видно не было. Я разбил стекло рукояткой пистолета и прислушался, хотя сигнализацию едва ли оставили включенной. Но, кроме звона посыпавшихся на пол осколков, внутри не раздалось ни звука.

Я осторожно дотянулся до задвижки и влез через окно. В комнату проникал свет из прихожей. Открывая дверь в прихожую, я чувствовал, как кровь стучит в ушах, а приблизившись к телу, ощутил пульсацию даже в кончиках пальцев.

Ноги женщины покрывала голубая сеть вен, бедра выглядели немного дряблыми. Седые волосы прилипли к разбитому чем-то тяжелым лицу. Глаза оставались открытыми, кровью чернел рот. От зубов остались одни пеньки, что меняло ее почти до неузнаваемости. Только считанные детали — золотое ожерелье с изумрудами, яркий лак ногтей, дорогое платье — позволяли предположить, что женщина на полу — Изабелла Бартон. Я коснулся ее шеи: пульса не было. Этого и следовало ожидать, но тело ее не успело остыть.

Я вошел в кабинет, где мы впервые встретились, и сравнил осколок фарфора, найденный в кулачке Эванса Бейнса, с уцелевшей собачкой на каминной полке. Рисунок полностью совпал. Скорее всего, Эванс умер сразу, как только обнаружилось, что статуэтка разбита. Он стал жертвой приступа ярости из-за утраты одной из реликвий семьи Модин.

До моего слуха дошло доносившееся из кухни позвякивание, оттуда же тянуло жженным: так пахнет забытая на раскаленной плите кастрюля. А еще в воздухе появился не заметный до этого запах газа. Пока я медленно приближался к закрытой двери кухни, полоска света под ней не появилась, а гарью и газом пахло все сильнее. Я осторожно открыл дверь, держась немного в стороне. Мой палец оставался на спусковом крючке, однако я прекрасно понимал, что при утечке газа оружие превращает в бесполезную железку.

В кухне никакого движения заметно не было, но газом здесь уже воняло до одури. Мое внимание переключилось на громкое нестройное позвякивание и низкое гудение. Набрав в легкие побольше воздуха, я как в воду нырнул в кухню, готовый при малейшем постороннем движении, если не выстрелить, то навести пистолет на цель.

Внутри не было ни души. Свет поступал через окна, от лампы в прихожей и трех больших, используемых на крупных предприятиях микроволновых печей, стоявших передо мной. Сквозь стеклянные дверцы я видел в пляске голубого света подпрыгивающую и дребезжащую металлическую кухонную утварь: кастрюли, ножи, вилки, сковороды — и между ними поблескивали крохотные серебристо-голубые молнии. Частота дребезжания стремительно нарастала, и от дурманящего запаха газа у меня начала кружиться голова. Что было духу, я бросился прочь. Когда я распахнул входную дверь, в кухне глухо ухнуло. Второй взрыв, более мощный, последовал за первым. Взрывная волна подхватила меня и отшвырнула на гравий дорожки. Послышался звон бьющегося стекла, и охватившее дом пламя залило ярким светом всю лужайку. Пошатываясь, я двинулся к машине, наблюдая в ее окнах отражение пляшущих языков пламени.

У ворот имения Бартонов мигнули красные огни, и машина выехала на дорогу. Аделейд Модин заметала следы, готовясь снова раствориться в спаситель-вой тени. Дом полыхал: языки пламени с ненасытной жадностью пожирали стены. Я выехал на дорогу и поспешил за быстро удаляющимися красными огоньками.

Она гнала машину по извилистой дороге, и в тишине ночи отчетливо слышался визг тормозов на поворотах. Я догнал ее на подъезде к скоростной дороге, идущей от Стэйтен-Айленда. Слева крутой поросший деревьями склон спускался до проходящей внизу Суссекс-авеню. Поравнявшись, я стал теснить своим тяжелым «шевроле» ее «БМВ» к краю обрыва. Тонированные стекла «БМВ» не позволяли мне разглядеть водителя. Впереди дорога резко сворачивала вправо, и я отвернул в сторону, чтобы вписаться в поворот. В ту же минуту передние колеса «БМВ» отделились от дороги, и машина устремилась вниз.

Она катилась по мусору и гальке, ударилась о два дерева, но на середине усыпанного листвой склона ее движение остановила темнеющая масса молодого бука. При столкновении корни дерева наполовину вышли из земли, а само оно сильно наклонилось, и не упало только потому, что зацепилось ветвями за ствол дерева, росшего ниже.

Я остановил машину у кромки обрыва и, оставив ее с включенными фарами, заспешил вниз по склону. Ноги скользили по влажной траве, и мне пришлось поддерживать равновесие здоровой рукой.

Я уже почти добрался до «БМВ», когда дверца открылась, и Аделейд Модин с трудом выбралась наружу. Я увидел на лбу ее глубокую рану и потеки крови на лице. В слабом свете фар среди темных зарослей вид ее казался еще более диким. Как видно, она ударилась о руль, потому что, сутулясь, держалась за грудь, но при моем приближении через силу выпрямилась.

Злоба горела в глазах Изабеллы Бартон, затмевая боль. Когда она раскрыла рот, из него полилась кровь. Поворочав языком, она выплюнула вместе с кровью выбитый зуб. Даже сейчас она не утратила коварства, будто все еще выискивала возможность скрыться.

В ней продолжали жить исконное зло и жестокость, выходившие далеко за рамки озлобленности загнанного зверя. Мне думается, для нее не существовали такие понятия, как правосудие, справедливость, возмездие. Она жила в своем собственном царстве насилия и боли, где истязать, калечить и убивать детей было также естественно, как дышать. Она не мыслила своей жизни без их сдавленных криков и тщетных попыток вырваться, — без всего этого жизнь теряла для нее смысл.

Мне почудилась усмешка на ее лице.

— Дрянь, — зло бросила она.

Я вдруг подумал, догадывалась ли о чем-либо миссис Кристи до того, как ее жизнь оборвалась в той прихожей? К несчастью для нее, этим подозрениям не хватило глубины.

У меня появилось искушение убить Аделейд Модин, чтобы покончить с частью чудовищного зла, отнявшего жизнь у моего ребенка и других детей в мрачных подвалах Виргинии и Нью-Йорка. Это зло породило Странника, Джонни Пятницу и десятки им подобных нелюдей. Я верил в дьявола и страдания. Я верил в муки, насилие и страшную медленную смерть. Я верил в боль, агонию и удовольствие, которое получали те, кто творил все это. И все это объединялись для меня в одно понятие: зло. А в Аделейд Модин искра этого зла вспыхнула кровавым пламенем.