Выручили, как всегда, Вася Кудашов и Коля Тришин (который к тому времени перешел к Васе из «Крестьянской газеты»). Они временно устроили Михаила в штат «Журнала крестьянской молодежи» литсотрудником. Вот так Шолохов, у которого в ту пору с большинством редакторов установились вежливо-враждебные отношения, называемые на языке военных вооруженным нейтралитетом, узнал, почем редакторский хлеб! Ходил каждый день на работу, от чего уже порядком отвык, принимал молодых авторов, порой пришибленных и робких, а порой самоуверенных и занозистых — ну, в общем, как он сам в разные годы; объяснял им, как написать лучше, или почему нельзя напечатать их произведения, вспоминая, как это объясняли когда-то ему.

Однажды в редакции раздался звонок. Звонил Серафимович, просил Михаила зайти к нему в «Октябрь». Он спешно отправился.

Александр Серафимович встал при его появлении, крепко пожал руку, усадил напротив.

— Вот что, Миша, — сказал он, глядя на верхнюю пуговицу его гимнастерки. — Вскоре после нашей встречи я позвонил Ягоде — он сейчас фактически руководит ГПУ, Менжинский болен…

Михаила охватило недоброе предчувствие.

— …Я сказал ему насчет Харлампия Ермакова, — продолжал Серафимович, — и попросил, если это возможно, облегчить его участь, учитывая боевые заслуги и ранения в рядах Красной армии. Ягода пообещал навести справки и сделать все, что в его силах. Договорились, что он сам позвонит мне.

Серафимович помолчал, поправил что-то в письменном приборе на столе.

— И вот он позвонил. Он сообщил мне, что на днях дело Ермакова рассматривалось Коллегией ОГПУ. Все члены Коллегии проголосовали за его расстрел.

Михаил побледнел.

Внимательно наблюдая за ним, Серафимович добавил:

— Приговор приведен в исполнение.

Михаил привстал.

— Убили? — спросил он растерянно. — Харлампия Васильевича… убили? Но это… невозможно. Я думал, его посадят в тюрьму. Как же так? Он один на Дону баклановским ударом владел. Я видел…

Серафимович прочистил горло.

— Ягода сказал, что он зарубил 18 пленных матросов…

— Матросов?.. — Михаил потер рукою лоб. — В бою под Климовкой он их зарубил, а не пленных… Сколько амнистий после того было… — Он снова сел, оцепенело задумался.

Александр Серафимович не мешал ему, смотрел нахохлившись.

Михаил очнулся.

— Он рассказчик хороший был… Рассказывал, как русская армия в атаку шла под Бродами, в заходящее солнце, а солдаты пели: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Его из-за меня, наверное, арестовали.

— Что? — оживился Серафимович.

— Ну, я приезжал из Москвы, встречался с ним, говорил подолгу, про восстание выспрашивал… Кабы я еще не был писатель… Это же деревня… Какие там писатели? Да вы сами знаете. Привлек внимание, в общем… Вот и…

— Нет, — твердо сказал Серафимович. — Не думай об этом. Привлечь внимание к нему ты мог, но и только. Как бывший офицер и повстанец, он и так, я думаю, не был обделен вниманием. Ты или другой, какая разница… Ты знаешь, что это первый расстрел в ГПУ после того, как Президиум ВЦИК снова дал чекистам право выносить смертные приговоры? О чем это говорит, по-твоему? Это говорит о том, что в ДонГПУ был серьезный зуб на Ермакова, и, уж конечно, не из-за ваших встреч. Скорее всего, там были раздражены предыдущим оправдательным приговором ему. Постановление Президиума выпущено специально для таких случаев, когда мало шансов выиграть политическое дело в народном суде. Он был обречен.

— И он знал об этом, — тихо сказал Михаил. — Я ему говорю: может, нам встречаться тайком? А он мне: «Я ведь не девка, чтобы встречаться тайком». Гордый был…

Александр Серафимович выпрямился, пристально глядя на Михаила.

— Я хочу рассказать тебе одну историю. — Он помолчал. — Я рассказываю ее далеко не всем. У меня был сын, Анатолий. В начале 19-го года он служил комиссаром на Южфронте и был против расказачивания. Он присутствовал на совещании в Воронеже, когда Троцкий заявил: «Казачество — опора трона. Уничтожить казачество как таковое, расказачить казачество — вот наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области». Анатолий начал протестовать, сказал, что он тоже казак и ничуть не стыдится этого, потому что казаками именовались Разин, Булавин и Пугачев. Тогда Троцкий приказал: «Вон отсюда, если вы — казак». — Серафимович сделал паузу. — С тех пор я больше не видел Толю. Мне сказали, что он погиб, пропал без вести. Я лично пытался провести дознание на месте, где его видели в последний раз, но безуспешно.

Михаил молчал, подавленный рассказом.

— Но я, — с видимым усилием продолжал Серафимович, которому, очевидно, тоже было нелегко вспоминать о сыне, — никогда и в мыслях не держал обвинить в своем горе советскую власть. Да, когда-то Троцкий был на вершине власти, но разве он — советская власть? Последние годы ясно доказали обратное. Помни и ты — не советская власть убила Ермакова. Она, напротив, даже освободила его из тюрьмы. Ермакова казнил чрезвычайный карательный орган, само существование которого говорит о том, что всевластие Советов пока еще ограничено. Почему — особый вопрос. Но справедливость обязательно восторжествует, как она сегодня торжествует в отношении Троцкого. Ягода — нечестный человек, он обманул меня, как в свое время и Троцкий, и я верю, что его ждет возмездие.

Михаил крепко пожал руку Серафимовичу, глядя на него с тем же ощущением, как глядел когда-то на Ивана Погорелова.

— Спасибо, Александр Серафимович, — горячо сказал он.

— А роман не забывай, — напоследок пожелал Серафимович. — А то, паче чаяния, будешь казниться мыслью, что он приносит людям несчастье — как тому же Ермакову. Нет, ты как раз в долгу перед теми, кто тебе помог в работе над ним, и обязан свой труд закончить.

— Обязательно, — пообещал Михаил.

Он вышел из «Октября», подрагивающими руками зажег папиросу, жадно затянулся, побрел по улице. «Узнай, что в двадцатом годе расстрелян Оглоблин Прон», — все повторял он про себя строчки из любимой есенинской поэмы «Анна Снегина».

Вернувшись в Вешенскую, к осени Михаил закончил вторую книгу «Тихого Дона». Не прошло и года с тех пор, как он отложил «Донщину» и взялся за новый замысел, и вот — перед ним лежала огромная, исписанная от руки стопа бумаги в более чем 800 страниц.

Экономя бумагу, они с Марусей перепечатывали рукопись всего через один интервал: строка лепилась к строке, одна налезала на другую… Только потом, в Москве, Михаил понял, какую совершил ошибку. То ли из-за нечитабельности шолоховской машинописи, то ли из-за занятости Александра Серафимовича рукопись, посланная Михаилом по почте, попала к заместителю Серафимовича Лузгину, одному из вождей ВАППа. Фамилия его вполне соответствовала характеру. За приветливой внешностью скрывался человек дрянной и завистливый. Обладая столь же интриганской натурой, как и его друзья-напостовцы, Лузгин, однако, не обладал таким авторитетом и своеобразным обаянием, как, например, Авербах. Серафимовичу он был навязан в заместители вапповской верхушкой. Но поскольку Лузгин входил в ядро напостовства, а Серафимович нет, то Лузгин, по сути, являлся «рабочим» главным редактором «Октября», а Серафимович — «почетным».