Стоят в Торопце у озера два дома, смотрят друг на друга, перемигиваются. Раскололась надвое семья, будто рой отлетел из улья. Ну и пополнилась тоже. Надюшкин зверь по имени Леха взял себе для битья другую молодку – ждать что ли он станет эту гулену. У кого-то дитя родилось, пищало в пеленках. Попса через дорогу слышна даже зимой – родственные дома стараются перекричать друг друга, а что будет летом, вот потеха. У обоих крылечек жигули-пикапы. Из одного доносится «не валяй дурака, Америка», из другого «мама, на кой сдались нам эти Штаты, мама, здесь тоже можно жить богато, мама, не надо плакать, я русского люблю». Сияет февраль, солнышко как из бани, облачко – махровое полотеничко, и резные полотенца на обеих избах, одного мастера работа, звали его Аверьян. Приехала Настасья Андревна – отставной ее майор помер, опившись поддельной водки. Дивуется она на новые ворота. Вышли те же четверо мужиков – в тот день была очередь кунцовской избы поить всю семью. Младший, с небритой еще курчавой бороденкой, сказал лениво: «Отойди от машины, обезьяна», – и дал настырной бабе легкого пинка. Однако сил не рассчитал – летела Настасья Андревна ажник на озерный лед. Треснул лед под ее локтем, ухнул – в Москве на Войковской было слыхать. Саш в те поры сымал с непослушного деда противогаз – тут и сошел на старика дар вездесущности. Пребывая на Войковской под сыновним домашним арестом, явился он чудесным образом также и на торопецкой Озерной улице, страшный и нечесаный, в исподнем белье. Поднял со льда многолетнюю свою подругу, с трудом утвердил на обеих ногах. После встал посреди Озерной улицы, воздевши руки аки голодающий Поволжья на небезизвестном плакате и захрипел ужасным пропитым голосом. В эту минуту содеялось еще одно чудо – из обожженной глотки вырвался крик: «Слушай мою команду! По захватчикам точечным ударом – пли!» Тревожно загудело небо. Четверо живо протрезвевших мужиков встали плечом к плечу на пороге. Подлетело нечто и застыло в воздухе, нацелившись на кунцовскую избу. Бабы с ребятенками пролезли меж мужьями, бросились кто в чем через дорогу – из окон дома насупротив тоже глядели бледные лица. Тут мужская половина семьи, дрогнув, покинула кунцовский дом. А чудо-юдо развернулось, вильнуло четырехлопастным хвостом и ушло откель пришло. Настасья Андревна, поддерживаемая мужем под здоровый локоток, взошла на крылечко – оприходовала брошенные неприятелем банки соленых огурцов и заплетенные косицы лука. С того дня Энгельс Степаныч существовал в двух ипостасях: на Войковской, обретя голос, шумно буйствовал, на Озерной рачительно хозяйствовал. Семейная зараза раздвоения личности коснулась его в лихое время и не оставляла до самой смерти, вернее, до обеих смертей, произошедших в разное время – такие, брат, дела.

Ильдефонс ходит с ведром краски вдоль железнодорожного полотна, пишет на задних стенках гаражей художественным шрифтом: Россия – русским! Рисует знак РНЕ – чуть измененную свастику. В Высшей школе делает сообщенья о растущей мусульманской опасности – всеядность слушателей потрясающая. Закончив идеологические малярные работы, собирает свои кисточки в ведерко. Становится обеими ногами в дешевых кроссовках на один рельс. Уносится намного быстрее электрички к Валентине на дачу – как раз перерыв, дорога свободна. Вешний ветер овевает его непропеченное лицо, вдоль насыпи мальчишки жгут прошлогоднюю траву, от набухших почек розовеет дальний лес. На даче долго раздевается, рассупонивается, рассказывает об успехах Виктора Кунцова – тому светит проректорское кресло. Далеко пойдет, если не остановят. Никаких новостей, кроме карьерных, о нем нет. Болезнь отца переносит стоически и сам никак не производит впечатления здорового человека. Летний отпуск проводит в больнице на профилактике. До лета еле дотягивает. Оно маячит впереди, живое и теплое, отданное в обмен на власть – усмехнется ему в окно больницы, выходящее на залив возле Строгина.

Наверху почитай уже лето, раздвинуты стены – прозрачные стены Верхнего города. Солнце щадит его, здесь не озоновая дыра, а защитный космический зонтик. Можно включиться в жизнь бесконечного парка – олени подходят к порогу и лижут любимую соль. Ветер носит от дома к дому удачные мысли, приправленные ароматом цветов – не ветер, а интернет. Кампанелла, блин, отдыхает. Великий Магистр Александр уже занял свою резиденцию. Высшая школа инертнейший институт, изменить в ней что-нибудь трудно. Не управляет, но кое-как управляется, так же как с дедом на Войковской, если в больнице отец. Люди не в полном разуме, и наверху и внизу. Читай утопию Томаса Мора – она безобразно жестока, смотри также фильм «Кин-дза-дза».

Виктор Энгельсович, весь темный от разлития желчи, лежит под капельницей и не может приподняться – поглядеть в окно на залив. Не успел к очередным перевыборам подсидеть проректора по учебной работе Владимира Устиновича Жаброва и, что совсем нехорошо, засветился при сборе компромата. Надо бы активно заметать следы, а тут каникулы, и теперь вот изводись до сентября. Ильдефонс в белом халате сидит близ постели прежнего друга. Диплом бакалавра Высшей школы – магистерского Илья Федорович так и не получил – прикинулся фельдшерским. «А помните, Виктор, – говорит Ильдефонс своему пациенту, – высокий берег в Коломенском, причал внизу, цветочки вероники, колосистую траву, что зовется костер безустый?» Кунцов молчит. Думает: завтра обязательно позвоню в министерство Бельмесову, он что-нибудь придумает.

Некстати собранный компромат на Владимира Устиновича Жаброва таки сказался: началось обратное развитие кунцовской карьеры. В феврале девяносто седьмого года его поперли с деканства. Обрадованный Ильдефонс снова начал появляться в аудитории у него за спиной. Садился верхом на стул, скептически следил за выкладками профессора Кунцова: в Высшей школе как-никак математику знали. В очках Виктор Энгельсович не видел далее первого ряда. Приволакивая ногу от недавно приобретенного радикулита, топтал мел. После занятий опять торчал допоздна на кафедре, с запасом еды в холодильнике, но уж без прежних надежд. Идти домой не хотелось. В окна заглядывала темнота. Вездесущий Саш в обществе сероглазой сестры милосердия дежурил у постели дедушки Энгельса. Сдавшись на мелодичный Ульянин голос, старик объявлял отбой и затихал. А просто Сашок той порой таскал ящики с товаром около продуктового магазина. Лиза в Крылатском на освещенной горнолыжной трассе отрабатывала технику. Коренастая, устойчивая, ровно колобок – центр тяжести низко – смелая, чертенок. Утром сидит за партой и даже не зевает. В то же самое время лихо несется по склону в Домбае, раскрывая на обе стороны целиковый снег, будто книгу, читаемую небом. И катится с гор быстрое эхо: узнаете? новая повелительница лавин… вот ужо…

Надюшка нашла себе крутого, живет в Мытищах – на кой сдались нам эти Штаты. У Валентины теперь мобильник, играет мелодию «К Элизе», только Надюшка не звонит. Виктор Энгельсович справился с радикулитом и холециститом, но не справился с одиночеством. Умоляю, бросьте канат мне, сорокавосьмилетнему богатому холостяку, да так, чтоб я не заметил корысти. Усомнюсь на мгновенье, не поймаю – уйдут концы в воду, будет тревожно шириться полоса за бортом. Ну а эта, что вьется возле меня, она как зубастая щука – проверяй то и дело, а все ли цело. Три поколенья блатных… боулинг… техосмотр… деньги к деньгам… негде клейма поставить. Вот кабы сплавить отца – еще одна степень свободы. Комиссия собралась, вопросы все заданы, не отходя от кассы – в загородный дурдом. Ульяна там уже в штате – его, сердечная, ждет. Встретила, с лаской плечо подставила и отвела в палату к интеллигентным бомжам. Уленька, как их зовут, бородатых? сами-то помнят? скажи. Бороды пусть обреют – не влезет в противогаз. Думаете, угроза войны совсем миновала? думаете, не будет? а как же тогда Ирак? Все вытирают ноги об нас, отказавшихся драться… Вы еще проклянете однополюсный мир. Вишни цветут в Торопце, глупая рыба, проснувшись, жадно и неразборчиво клюет на всякую дрянь. Когда на крыльцо выходит гневливый Энгельс Кунцов, прячутся враз соседи – с бабами и детьми.