Митька посмотрел на француженку; та сидела, зажмурив глаза.

— Да уж верно, что так! — подтвердила Грунька. — Мне уже давно это мерещилось, а нынче, тогда мы шли к лодке, я ее заставила признаться!

— Но почему же? — стал спрашивать Жемчугов. — Неужели вам нравится здесь, в Петербурге? — обратился он к Селине.

Та отрицательно покачала головой.

— Нет, мне в Петербурге не нравится!

— Ну так неужели вы жалеете свою соперницу?

— О-о, нет!

— Тогда в чем же дело? Ведь в Дрездене вам лучше будет. Или вы в том сомневаетесь?

Селина молчала.

— Вот оно что, — сообразил вдруг Митька, — понимаю! Помню, вы говорили тогда, что вы подозреваете, что у графа есть настоящая, серьезная любовь, связанная с флорентийским альбомом.

— Да, да, — проговорила Селина, — красавец-сержант положительно читает мысли, как некий колдун!

— Тут никакого колдовства нет! — усмехнулся Жемчугов. — Больше ничего, как у меня хорошая память и есть мозги для соображения!

— О, о, у русских очень много соображения! — сказала француженка.

— Ну а вы узнали, кто такая эта любовь графа Линара, насколько она опасна вам? — серьезно произнес Митька.

Селина де Пюжи отрицательно покачала головой опять.

— Так что, вы ничего не знаете? И даже любопытство вас не подстрекает?

— Нет! — ответила Селина. — А теперь вот что! — она зажмурила глаза. — Я не хочу смотреть, — пояснила она, — и не хочу ничего знать.

— Вы боитесь узнать что-нибудь неприятное?

— То есть эти русские могут удивительно понижать чувства.

— Ну а по-моему, — продолжал Митька, — что-нибудь определенное, как бы оно ни было неприятно, гораздо лучше неизвестности! А я думаю, — весело добавил он, — что ничего неприятного для вас ждать нельзя, потому что если бы оно было, то уже давно и выяснилось бы! А раз граф Линар продолжает возиться здесь, в Петербурге, то у него ни в Дрездене, ни где-нибудь в другом месте решительно нет ничего серьезного. А между тем, вы держите наше дело и из-за собственного каприза тормозите развязку, которую ждут с нетерпением многие люди!

— Но что же я могу сделать? — произнесла уже готовая признать себя виноватой Селина.

— Надо действовать решительнее!

— Но как, как?

— Ну хотя бы для начала узнать, кто она?

— Хорошо, я узнаю.

— Сегодня же?

— Да, сегодня. Ах, вот мы и приехали! — удивилась Селина, только теперь заметив, что Митька ловко направил лодку к берегу. Она посмотрела на часы. — В самом деле, мне пора! — решила она и, простившись, быстрыми шагами направилась через Летний сад к дому, занимаемому Линаром.

Уж как-то само собой так выходило, что в те дни, когда граф возвращался вечером к себе от правительницы, он находил у себя поджидавшую его Селину де Пюжи. Если он успевал поесть еще во дворце, все равно подавали ужин для нее, и он, если не ел, то пил вино, и очень часто, когда он приходил особенно недовольным, скучным и не в духе, Селина умела развеселить его.

В этот вечер она была особенно мила и остроумна, заставила его выпить больше обыкновенного и в конце концов на другой день утром вернулась к себе победительницей. Она знала тайну флорентийского альбома.

Едва ли когда-нибудь народная молва и фантазия возвышалась до такой силы провидения, как тогда, когда создавался образ Кащея Бессмертного.

Больной, но живучий почти до бессмертия, старый Остерман служил истинным олицетворением образа Кащея народной сказки. Он был так же скуп, как Кащей, столь же хитер и умен и так же, по-видимому, хотел покорить русский дух и властвовать над ним.

По своему положению сказочный Кащей не был богатырем и не силой тщился овладеть Русью, а хитростью, пронырливостью и коварством. Остерман, хилый и невзрачный, тоже мечтал хитростью и коварством получить верховное управление Россией.

Словно веря в свое бессмертие, он, изможденный, не покидая кресла на колесах, почти не снимая зеленого тафтяного глазного зонтика, не торопился сам и не торопил событий, спокойно выжидая. И в самом деле, им был свергнут Меншиков, далее, он считал, что, опираясь на него, Миних низложил Бирона, а затем пал сам Миних. Это последнее падение Остерман приписывал тоже себе, и, конечно, в этом была и его работа; недаром Митька Жемчугов заранее рассчитал, как по пальцам, что немцы должны съесть один другого.

Остерман, главным образом, восстанавливал правительницу против герцога Бирона тем, что пугал ее происками Елизаветы Петровны, которой якобы потворствовал Бирон.

Как Кащей направлял свои чары против волоокой царевны Лебеди, так и у Остермана была своя белая лебедь — цесаревна Елизавета, против нее он строил козни, так как, лишь покончив с нею, он мог сказать себе, что его власть полна!

У него было несколько планов того, как отделаться от Елизаветы Петровны, и между прочим, одним из наиболее подходящих средств, по его мнению, было выдать ее замуж за какого-нибудь убогого немецкого принца. Этот план из области предположений пытались даже перевести в действительность, и в Петербург был вызван принц Людвиг Брауншвейгский, родной брат принца Антона, мужа правительницы. Этот принц, при соответствующих воздействиях России, был избран герцогом Курляндским вместо сосланного Бирона. В Петербург он явился для открытого сватовства к цесаревне Елизавете, но та наотрез отказалась выйти за него замуж и заявила, что дала обет безбрачия на всю жизнь.

Долго после этого Остерман, сидя один без движения у себя, сжимал свои тонкие губы.

«Ну что ж, если она дала обет безбрачия, то пусть идет в монастырь!» — решил он, и был уверен, что с этих пор участь Елизаветы уже неуклонно предначертана.

Правда, до сей минуты во всю его долгую жизнь всегда все случалось так, как он намечал, и он слишком привык к тому, чтобы все его предначертания удавались. К тому же главное было позади — Меншиков, Бирон, Миних; неужели же ему не удастся справиться с какой-то девчонкой?

Для него Елизавета Петровна была «девчонкой», потому что он помнил ее рождение и привык слишком по-свойски обходиться с ее матерью, императрицей Екатериной Первой.

Он уже несколько раз говорил с Анной Леопольдовной о необходимости заключить цесаревну в монастырь, но та как-то не хотела внимательно отнестись к этому и говорила, что надо найти Елизавете Петровне какую-нибудь вину, хотя Остерман стоял на том, чтобы сначала ее заключить, а потом-де вина найдется.

Но вернее сказать, правительнице до этого не было дела, — она была слишком занята своим третьим Летним садом, и это наконец стало надоедать Остерману. Анна Леопольдовна, вместо того чтобы, предоставив ему полностью всю власть, как он хотел, самой предаваться изнеженности царственной жизни, хотя и пребывала она все время в третьем саду, но дел полностью не передавала, а желала обсуждать их вместе с Линаром. Остерман, уверенный в том, что достигнет всего, чего хочет, в надежде на свой ум, ловкость и хитрость и на опытность в интригах, решил, что если так будет продолжаться, то он заменит Анну Леопольдовну принцем Антоном и даже провозгласит его императором. К этому окрыляло его то, что, прислушиваясь к народной молве, он уловил и предчувствовал, что Анне Леопольдовне долго не продержаться.